Хочешь, открою? предложил Сахаров.
А чем?
Юрка протянул мне штык. Я поддел крышку, нажал. Скрипнув, обнажились тонкие гвоздики.
Подожди-ка, сказал вдруг Леха. Встряхни Есть там коржики?
Сахаров поднял руку.
Тихо! Радисты принимают на слух
Все рассмеялись.
Так не понял, признался Леха.
Сейчас посмотрим. Я снял крышку и отложил в сторону.
Бумажка, пропел Юрка. А под ней? Носки! Теплые
Одеколон!
Ого!.. Зачем он тебе?
Мама сам понимаешь
Коржики! объявил я.
Сахаров отвернулся.
Не люблю сладкого.
А ты попробуй. Мама ведь прислала.
Он остановился вполоборота.
Ну, давай уж
Чудак, зачем он все старается отличиться? Был бы ведь неплохой парень Мы жевали коржики и читали письма.
В кубрике пахло оттаявшей корой, чуть-чуть дымом и шинелями. Пахло и привычно и тревожно, как в дальней дороге.
Чего ты? спросил Юрка. Заскучал?
Нет.
Просто я совсем, оказывается, забыл вкус коржиков. Или он показался мне другим.
Вадик Василевский жует и в потолок смотрит. Новые, наверно, стихи сочиняет Смешной он! Ему еще и пятнадцати нет самый молодой и самый маленький юнга в роте. Старшина роты мычит, как от зубной боли, когда видит, как Вадик, в шинели до пяток, вышагивает в строю, в самом конце, на «шкентеле». Мы уже научились ходить широким флотским шагом, а у Вадика не получается. Зато он стихи сочиняет и хорошо выходит!
М-м промычал Леха. Отец пишет: «Мы с тобой, Леха, еще сходим на охоту. Возьмем двустволки и в тайгу, с ночевкой». А помнишь, я рассказывал, как мы с ним в снегу спали?
Юрка молча кивнул. Он ел сосредоточенно, не торопясь так едят то, чего не приходилось еще пробовать.
Теперь от сестры почитаем, сказал Леха и надорвал второй конверт.
Она молодая? спросил Сахаров.
Двадцати один.
Старовата
Заткнись! Леха рассмеялся, сунул в рот коржик.
А про Юрку и Леху я бы рассказал побольше, чем о других. Хотя нет, пусть лучше они, когда война, кончится, приедут ко мне домой в отпуск.
Вот же! Вот оно Где? засуетился вдруг Леха. где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все
Он поднял глаза и виновато улыбнулся.
Сам
За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.
Ну, у кого здесь одеколончик? подошел Воронов. После бритья хорошо бы.
Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Воронов отошел. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:
Мой отец смертью храбрых!..
А коржик еще не доел стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас. Расползался приторный запах одеколона. Гудела печь. Хлопнула дверь.
Юнга Савенков! услышал я голос старшины роты.
Есть!
За вами наряд вне очереди Завтра рабочим по камбузу. Ясно?
Чаще всего Леха рассказывал, как они ходили на охоту отец и он. У Лехи была малокалиберка. Он считал, что самое главное это метко стрелять. Только теперь, когда сам начал службу, Леха понял, что отец прежде всего учил его любить тайгу. Любить, а потом уж стрелять. «Чуешь, спрашивал он, как снегом-то пахнет?..»
И, может быть, потому, что за дверью кубрика вставал дремотный, укутанный в снежные сумерки лес, мы хорошо понимали, о чем говорил Леха. Майор Чудинов стал для нас давно знакомым, живым человеком.
А он уже несколько дней не живой Его больше нет. Как же теперь Леха будет о нем рассказывать? Ведь нет у него отца, нет!
Я бросил шуровать в топках на камбузе, присел на поленницу дров и сжал руками голову: первый раз по-настоящему почувствовал, что значит не стало человека Вчерашнее письмо, в котором говорилось про охоту, было последним. Вчера был последний день, когда Леха мог говорить: «Мы с отцом», а сегодня все!.. Сегодня
жизнь уже другая, потому что майора Чудинова в ней больше нет. Нет!..
Пришел старший кок, позевывая, заглянул в одну топку, в другую. Засопел.
Так и к обеду не вскипятим
Подбросил дров, ковырнул в топке кочергой, постучал, плюнул туда и пламя напряженно, обрадованно загудело
Котлы были вмазаны в квадратную печь, примыкавшую к длинной, широкой плите с отдельными топками. Это сооружение стояло в центре просторного зала, уставленного по стенам разделочными столами. Камбуз освещали три электрические лампочки. Окна черно блестели.
Старший кок стоял у разделочного стола, пробовал на палец острие длинного ножа и следил за моей работой.
Вода в котлах уже кипела, когда за стенами камбуза послышались песни роты шли на завтрак. Тяжелые ботинки юнг затопали в соседнем зале, загремели миски, поднялся гвалт и, перекрывая его, запели старшины рот: «Внимание-е-е!.. Головные уборы-ы снять! Садись!»
Вместе с другими рабочими по камбузу я кинулся разносить по столам бачки с чаем. Когда роты ушли, мыл столы, драил палубу, таскал воду в ненасытные котлы и чаны, а потом мешки с сухой картошкой.
И вспомнил, как на шлюпке Валька заорал: «Дезертиры!», и как Леха просыпал свою порцию этой картошки. Он тогда здорово беспокоился, что скажет отец.
Запарился? почему-то злорадно глядя на меня, спросил длинный как жердь юнга с острым кадыком, тоже рабочий по камбузу. Это еще цветики!.. Я не первый раз Службу понял. Зато рубане-ем!.. Он даже глаза прикрыл.