О чем думает человек, когда ползет по-пластунски, а потом лежит, кося глазом в небо и ждет сигнала идти вперед, в бой? Не знаю. Может быть, о всякой всячине. Я думал о том, что время идет и замерзает озеро. И выпадает снег. О том, что я тосковал когда-то, глядя, как плавают в этом озере облака, а сегодня прополз по нему, замерзшему, по-пластунски и почувствовал, как оно, время,
идет и как меняет не только все вокруг, но и что-то во мне самом. Когда-то я, озябший, радовался теплу от костров, а теперь разгребал голыми руками снег, и они будто варились в нем такие были красные и горячие.
Бывает, додумаешься до чего-нибудь простого, известного, а кажется открытие сделал. Это потому, что сам додумался.
Потом я увидел на снегу пятнышко крови. Осмотрел руки нигде ни царапины. Откуда же оно? Пригляделся, потрогал его пальцем клюква, оказывается. Самая настоящая клюква. Ну да, осенью здесь желтели кочки значит, на болоте росла клюква. Я осторожно разгреб снег и сразу нашел еще две ягоды. Крупные, пунцовые. Они оттаивали во рту и сладко лопались в жизни не пробовал ничего вкуснее!
Дневальный, чья это роба? спросил политрук.
И тогда я заторопился: знал, что вот-вот поднимут в атаку, а найти хотя бы одну, только одну еще клюквину казалось очень важным.
Юнги Савенкова! громче, чем нужно, ответил вдруг Сахаров. И добавил презрительно: Не мог сложить как следует.
Я стиснул зубы.
Разрешите его разбудить? Сахаров радостно прищелкнул каблуками.
Нашел я тогда и третью. Но поднять не успел. Край неба, верхушки сосен качнулись, освещенные красной ракетой. Двинулся навстречу лес. Я бежал. Ударил одно чучело штыком, сшиб другое прикладом!..
Сейчас встанет на скамью, ткнет меня кулаком в бок и прошипит: «Савенков, поднимитесь и сложите форму, как положено!»
И поднимусь. Придется. Слезу в тельняшке и подштанниках со своего третьего яруса. А лейтенант и Сахаров будут смотреть, как я слезаю. Унизительно! Унизительно вставать в таком виде перед командиром, у него-то шинель на все крючки и каждая пуговица сияет! А тут еще Сахаров
Внизу, на длинной скамье, все сложили свои робы сложили аккуратно, прикрыв сверху синими матросскими воротничками. Как положено.
А я просто забыл.
Сам разбужу, сказал политрук.
Еще не легче: пожалуй, выговор влепит!
Я открыл глаза и тут же опять зажмурился. Отвернуться к стене? Не успею. И какой толк!
А Бодров уже вставал на скамью. И чего ему не спится?
Одно чучело штыком, другое прикладом. И сердце так колотилось! Атака совсем не казалась игрой это была боевая подготовка.
Я чувствовал, что политрук смотрит на меня. Потом услышал, как он вздохнул.
И руки под щеку, удивившись чему-то, тихо сказал лейтенант.
Он слез обратно. И произнес совсем другим, недобрым голосом:
А вы почему не проследили? Поправьте сами.
Есть.
На этот раз Сахаров каблуками не щелкнул.
Послышались шаги, и дверь негромко хлопнула.
Эх, жалко, политрук не видел, как я сегодня на стрельбище бросил гранату! Встряхнул ее в ней зажужжало, и очень захотелось поскорее бросить ее, ожившую, но я все-таки прицелился и в самый макет! «Порядок, сказал Воронов. Молодец». Я распрямился и увидел, что с верхушки сосны сыплется снег. А Леха, бросив свою гранату, присел рядом со мной на дне окопа и достал из кармана целую горсть клюквы: «В снегу откопал. Попробуй, вкусная!»
Сахаров потянул мое одеяло. Но ведь ему было приказано самому поправить! Я, улыбаясь, свесил голову и увидел широкое Лехино лицо. Он приподнялся на своей койке подо мной, вытянул голову и дергал за одеяло.
Савенков!
Ау, сказал я.
Встань и сложи форму, как положено, сказал Леха. Я даже не сразу понял: «Что это он?..»
Слышишь?
Сахаров смотрел на Чудинова с интересом.
Я подумал, медленно откинул одеяло. Слез со своего третьего яруса. Сложил робу и аккуратно прикрыл ее синим воротничком с тремя белыми полосками.
Лучше, лучше! сказал Сахаров.
Холодно было стоять босиком. Я сел на скамью, вытер ноги, посмотрел на койку старшины. Воронов спал, а может, и не спал. Лицо у него было довольное.
А Леха отвернулся к стене.
Я покосился на Сахарова. Он с интересом смотрел на затылок Чудинова.
Ладно, время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит.
О чем бормочешь? спросил вдруг Юрка, когда я, наконец, улегся.
И чего вам не спится сегодня!
О чем?
Так, вздохнул я. Время идет, все меняется: и природа и люди.
Да ты философ! сказал Железнов.
IX
Брился старшина.
А на столе лежала посылка.
Тот не получал подарка, кто далеко от дома не держал в руках такой ящичек. На нем даже сургуч и печати кажутся особенными. В нашем кубрике посылки еще никому не приходили. Мне первому. Я ее нес, и все оглядывались: «Посылка! Из дому» А сейчас она лежала на столе, и ребята даже письма читать не начинали смотрели на ее сургучи я улыбались.
Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами, и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.