Сахаров сейчас, наверное, «отдыхает лежа» спит.
Посветлело как будто Я не сразу догадываюсь, что это луна. Появится или нет? Она где-то рядом теперь можно рассмотреть, как быстро летят облака.
Интересно, те два парня из соседней роты за что им ордена дали? И тех ребят, с «самовара», тоже наградили. Хорошо, что у них были глубинные бомбы. Потопили подлодку, надо же!.. А может, я сейчас диверсанта задержу? Может, тот «Юнкерс» все-таки его сбросил? Хотя нет, вряд ли
Руки озябли. Прижав винтовку к локтю, я прячу их в карманы шинели и в правом нащупываю плотный конверт.
Мама пишет: «Обязательно соберу тебе посылку», или: «Обязательно на днях соберу посылку»?.. Я ощупываю письмо. Никак не могу вспомнить точно. Очень хочется перечитать сейчас же!..
Стой, кто идет?!
Я спрыгиваю в траншею. За спиной у меня опечатанная дверь склада, а впереди Теперь я узнал его: политрук роты лейтенант Бодров.
Стой! Кто идет?
Остановился? Нет.
Я щелкаю затвором.
Стой! Стрелять буду!
Остановился. То-то!..
Кто на посту?
Юнга Савенков!
Давно стоите?
С двадцати четырех часов, товарищ лейтенант.
Ясно, говорит он. Ну и погодка!.. Не замерзли?
Нет, что вы, товарищ лейтенант! Похвалит он меня за бдительность?..
Так Продолжайте нести службу.
Есть!
Бодров поворачивается, собираясь уходить.
Товарищ лейтенант
Да?
Скажите, пожалуйста, сколько времени?
Пять минут второго.
Благодарю.
Поговорили Жаль, что мало. А все-таки легче. Но неужели сейчас только пять минут второго?
Ошибся, наверное, лейтенант: часа два теперь или около этого Может, пять минут второго было, когда он пошел проверять посты? И пока мы с ним говорили, тоже время прошло.
Холодно. Ветер все сильнее. Насчет погодки он правильно сказал. А что сейчас в море творится!.. Зато в кубрике хорошо. Спят все. Дневальный слышит, как похрапывают ребята.
Я решаю постоять немного в траншее. Здесь тише, но как-то не по себе. Опять выхожу, оглядываюсь. И цепенею: шагах в пяти от меня кто-то лежит, упершись в землю руками и растопырив локти.
Встать!
Голос у меня чужой. Вокруг только гудящая темнота, полная движения, которого я не вижу.
Встать!
Замахиваясь винтовкой, я шагаю вперед и в самый последний момент понимаю: передо мной пень. Ахнув от ярости и еще не прошедшего страха, я изо всех сил всаживаю в него штык.
Тихонько шепчутся сосны. Их желтоватые стволы ясно выделяются на побуревшей еловой хвое. Над ними ровное серое небо, а внизу нетронутые островки первого снега. И мне эти скупые краски кажутся красивыми. По крайней мере четко, понятно и ничего не сливается.
Сейчас, днем, все здесь выглядит по-другому: довольно редкий лес, бестолковые следы на поляне, траншея Только этот вывороченный пень похож все-таки на человека, который готовится прыгнуть.
Я подхожу к нему, пинаю ботинком. И улыбаюсь: пень весь исколот штыками весь! Значит, не я один с ним сражался
Кончаются мои первые сутки в карауле.
А мама пишет: «На днях непременно отправлю тебе посылку», теперь помню точно.
Вечером мы возвращаемся в роту.
Воротов, он был начальником караула, выстраивает нас в кубрике. Вызывает из строя Сахарова и объявляет ему благодарность за отличное несение караульной службы.
Служу Советскому Союзу! отрывисто говорит Сахаров и становится в строй.
Юнга Савенков!
Ага, мне, значит, тоже!.. Выхожу из строя.
Юнге Савенкову за разговоры на посту с посторонним лицом два наряда вне очереди!
Есть два наряда
Громче!
Есть два наряда вне очереди!
Становитесь в строй.
«Дурак! говорю я себе. Маменькин сынок!..»
VIII
Заправляешь утром койку исчезают последние обрывки каких-то домашних снов, а разбираешь ее вечером день, который прошел, можно потрогать рукой: плечо помнит тяжесть винтовки, ладонь бугры морских узлов, пальцы головку радиоключа.
Домашние сны снятся все реже
Сегодня была боевая подготовка: марш-бросок, атака, занятия на стрельбище. Когда-то мы сидели около валуна, вокруг трещали костры, и в озере отражались облака, похожие на снег. И мне казалось, будто все, что со мной происходит, не настоящее А сегодня я полз по тому самому месту, где плавали облака, полз по-пластунски: вдавливался телом в снег, тащил за ремень винтовку, отплевывался снегом и моргал изо всех сил, потому что некогда было протереть залепленные им глаза.
Товарищ лейтенант, дневальный по кубрику юнга Сахаров.
Он доложил вполголоса, как и положено докладывать после отбоя.
Вольно, негромко ответил Бодров.
Я, наверное, стал засыпать: не слышал, как политрук вошел в кубрик. Любит он проверки устраивать! Но теперь это меня не касается. Дневальный не я, а Сахаров. Он отдыхал перед заступлением в наряд, когда я полз по-пластунски, когда старшина роты прохрипел: «Справа, короткими перебежками вперед!», и я вскочил, увидел, что до сосен рукой подать, но бежать в глубоком снегу было, ой, как трудно! И гранату настоящую, боевую я бросил точно, прямо в макет. Воронов похвалил. Так что отдых заработан честно, а время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит ни политрук, ни тем более Сахаров.
Бежать было трудно. За соснами опять открылась поляна, и в этом месте мы скапливались для атаки. Осенью там желтели топкие кочки.