Он не
скупился на выражения, этот Белкин, и его можно было понять. Не было, пожалуй, в России, кроме разве что Ивана Ризнича, другого более страстного патриота и пропагандиста подводного дела. И на ж тебе: на Черноморском флоте и так скептически относились к подводным лодкам первый Вирен, а тут стоят простаивают пять свежевыкрашенных лодочек у причала на мертвой привязи. И это когда надводный флот второй год уже вовсю зимой утюжит море! Было от чего заскрипеть зубами. А здесь еще на приеме у Вирена супруга Главного спрашивает у Белкина этак ехидненько:
А правду ли рассказывают, прошлым летом на Балтике во время учений, когда одна лодочка высунула из воды этот... лорнет, нет, пардон, пе-ри-скоп, сзади подкрался мичман на катере, накрыл перископ фуражкой, заарканил его и притащил бедных подводничков к причалу?
Навет, навет, любезно улыбнулся Белкин, дамам он не дерзил.
Вот и приходилось Несвитаеву практически одному решать все вопросы ремонта уникальной подводной техники: был он в отряде единственный инженер. А как решать, когда нету запасных частей? Хорошо, есть на Руси мастеровые-смыслени, на все руки умельцы. Были такие и в Лазаревском адмиралтействе. С ними Несвитаев не то чтобы сдружился, но сошелся как-то сразу, и они относились к нему с пониманием и доверием, не как к другим господам-офицерам. Обратишься к этим бородачам по-хорошему, объяснишь, мол, не себе России нужно, так они тебе, может, блоху и не подкуют, но уж какой-то там керосиномотор системы Кертинга-Гайднера за два дня раскидают и соберут непременно как новый. Ну, само собой, без некоего поощрения тут не обойтись... Так Несвитаев и выкручивался из положения, ночами не досыпал, но к сочельнику доложил Белкину, что все лодки, кроме «Карася», к выходу в море готовы.
Николай Михайлович дал команду всему отряду пробежать в надводном положении до Балаклавы и обратно. Втайне мечтал: в Балаклавской бухте, подальше от любопытствующего ехидства, лодки сделают пробные погружения, а по возвращении, уже на Севастопольском рейде, все дружно нырнут и всплывут на виду у города. Сам пошел вместе с Несвитаевым на «Лососе».
Дул довольно свежий ветер зюйдового румба, и, едва отряд вышел за мыс Херсонес, хрупкие подводные челны, имевшие форму веретена и потому особенно подверженные качке, стало так зверски класть с борта на борт, что кренометры зашкаливало. Вскоре маленькие «Лосось» и «Судак» стало заливать через входные люки, из электрических щитов посыпались искры, бензомоторы захлебывались. Ветер усиливался. Нависла угроза катастрофы. Белкин дал команду возвращаться в Севастополь.
Понуро швартовались к причалу сунувшиеся было в сердитое зимнее Черное море субмарины. Жалкие, захлебнувшиеся. Подводники не глядели друг другу в глаза.
Об этом случае кто-то наябедничал Вирену. Тот распорядился без его личного разрешения лодки в море не выпускать.
И тогда инженер Несвитаев стал придумывать устройство для забора воздуха к бензомоторам при закрытом входном люке на лодке.
Страсти отца Артемия
Таким восклицанием встретил Несвитаев неслышно, возникшую на пороге его каюты поздним вечером фигуру судового священника, отца Артемия. Неделю не выходивший из затвора, сказавшийся больным, поп был нынче пасмурно суров, всклокочен и вид имел крайне запущенный.
Верую в единого бога, отца-вседержателя, творца неба и земли, и верую в раба божьего Алексия, бо не отринет же он страждущего и да воздаст ему, не по заслугам, но токмо из кротости души своей, чарочку Бахуса!
После такого ерничества Алексею ничего другого не оставалось, как плеснуть тому из медной канистрочки в стакан.
Приняв, батюшка крякнул, утер кулаком рот и плотоядно нюхнул галетину.
Истинно сказано в Писании, всякое древо познается по плодам с него: не снимают смокв с терновника, маслин с шиповника, а опохмелки с воровской интендантской хари Бориса Корсака.
Отказал? сочувственно осведомился Несвитаев.
А я к тому лихоимцу и не взывал, а прямехонько, како очухался, к вам, Алексей Николаевич.
С отцом Артемием у Несвитаева отношения особые. Алексей в бога верил, скорее, не по убеждению, а по привычке, вернее, он просто никогда не задумывался над этим вопросом надо, значит, надо. И церковная служба с ее красивыми литургиями вызывала в нем отнюдь не священный трепет, но теплые, живые воспоминания детства, воспоминания о родном, затерянном в лесах Новгородчины селе Кулотино с его старым липовым парком на берегу неслышной, будто застенчивой, Хоренки, воспоминания о дремучем сказочном бору
за околицей, о чистенькой белой церквушке на холме, куда по светлым праздникам водил Алешу отец, о стареньком, с вечно слезящимися глазами отце Иоанне, чем-то неуловимо схожем с отцом Артемием, воспоминания об освещенном чистотой юного восприятия мире детства. Эти воспоминания сближали Алексея со священником, кстати, тоже родом из Новгородчины. Но когда Несвитаев вспоминал о ежедневных, так надоевших, с обязательным офицерским присутствием, корабельных молитвах, о бесчисленных, чуть не каждое воскресенье, церковных праздниках, парадах, всенощных, литургиях, молебнах во славу, во здравие, за рождение, за упокой, по случаю и без случая, когда он вспоминал обо всем этом, ему становилось тоскливо, и он нехорошо глядел в бороду отца Артемия.