Отсрочка наслаждения, разве это не самое элементарное ухищрение желания? И разве человеку, «сделанному подобным образом» не навязывается иногда некоторая почти инстинктивная умеренность в интересах самого вида? Ликург, законодатель Спарты, предписывал молодоженам продолжительное воздержание: «Это для того, рассказывает о нем Плутарх, чтобы они всегда оставались сильными и бодрыми своим телом, и чтобы, не получая удовольствия от любовных утех с пьяным сердцем, их любовь всегда пребывала бы свежей, а их дети происходили бы от нее более крепкими» .
Равно и феодальное рыцарство чтило в целомудрии инстинктивное препятствие инстинкту, имея целью сделать воинов более доблестными.
Однако добродетель подобной дисциплины относится к самой жизни, но не к духу. Она уступает достигнутому успеху. Она ничего не ищет в потустороннем. Евгеника Ликурга отнюдь не аскетична, поскольку, напротив, нацелена на вящее распространение вида. Нельзя видеть в этих жизненных процессах ничего, кроме психологической опоры страстной диалектики. Необходимо, чтобы страсть пользовалась телами, применяя их законы. Но констатация законов тела отнюдь не объясняет любовь Тристана, например. Она тем паче делает очевидным вмешательство одного «чужеродного» фактора, способного отвратить инстинкт от своей естественной цели, обратив желание в неопределенное стремление, то есть без жизненных целей или даже вопреки им.
Те же самые замечания окажутся ценными для священных обычаев и запретов у первобытных
народностей. Именно в игре обнаруживается священное происхождение характерных для Романа мотивов. Например, поиски далекой невесты связаны с церемонией брачного похищения у экзогамных племен. Мораль доблести предстает неприкрытой сублимацией гораздо более древних обычаев, отражающих необходимость биологического отбора. Им не до желания смерти, которое нельзя «свести» к инстинкту смерти, описанному Фрейдом и более современными биологами.
Но не видно, чтобы все это объясняло появление мифа, а тем более его локализацию в нашей европейской истории Древность не знало ничего подобного любви Тристана и Изольды. Хорошо известно, что для Греков и для Римлян любовь это болезнь (Менандр) в той мере, в какой она превосходит сладострастие, являющееся ее естественной завершением. По словам Плутарха, мы имеем дело с «исступлением»: «Никто не думал, что это было яростью Значит, тех, кто влюблен, необходимо прощать как больных»
Откуда же тогда взялось это прославление страсти, которое как раз и касается нас в Романе? Говорить об искажении инстинкта значит ничего не говорить, поскольку речь здесь идет в точности о знании, что за фактор мог вызвать это отклонение.
2. Эрос или бесконечное желание (платонизм, друидизм, манихейство)
Такова платоническая любовь: «божественное безумие», перенос души, сумасшествие и высший Разум. И возлюбленный пребывает подле любимого «как на небе», ибо любовь есть путь, восходящий по степеням экстаза к единственному источнику всего сущего вдаль от тела, вдаль от того, что разделяет и различает, поту сторону несчастья быть собой и быть двумя в самой любви.
Эрос это полное Желание, светлая Устремленность, исконный религиозный порыв, доведенный до своей наивысшей силы, до крайнего требования чистоты, являющейся крайним требованием Единства. Но последнее единство есть отрицание нынешнего бытия в своей страждущей множественности. Тем самым высший порыв желания приводит к тому, что не есть желание. Диалектика Эроса вводит в жизнь нечто чуждое ритмам сексуального влечения: желание, которое больше не отступает, которое уже ничто не может удовлетворить, которое, отталкиваясь, бежит от соблазна исполнения в нашем мире, поскольку желает объять лишь Все. Это бесконечное преодоление, восхождение человека к своему богу. И это движение безвозвратно.
Иранские и орфические истоки платонизма, кроме некоторых, еще плохо изучены. А через Плотина и Ареопагита эта доктрина перешла в средневековый мир. Так Восток сновидением входил в нашу жизнь, пробуждая очень старинные воспоминания.
Ведь из глубины нашего Запада ему отвечал голос кельтских бардов. Я не знаю, было ли это эхо или какая-то гармония предков, все наши расы пришли с Ближнего Востока или возвращались туда, и даже проще: человеческой природе во всех местах и во все времена приходилось обожествлять свое Желание всегда в схожих формах. Я не знаю, чего стоит гипотеза, отождествляющая вплоть до подробностей самые древние кельтские сказания с мифами Греков, а поиски Святого Грааля с походом за Золотым руном, и доктрины Пифагора о переселении душ с учениями друидов о бессмертии. Сравнительная мифология является одним из опаснейших знаний, если не считать этимологии, из которой она часто и происходит: одна и другая непрестанно пребывают во власти наиболее соблазнительного каламбура Как бы то ни было, некоторые сходства обнаруживаются в современных трудах, подкрепляющих гипотезу об изначальной общности религиозных верований на Востоке и Западе.
Однако Кельты не являлись нацией. Они не обладали другим «единством», кроме цивилизационного, духовный