диктаторские замашки непостижимым образом уживались с республиканским profession de foi[56]. При всей соблазнительности «простых» определений, Люсьена никак не назовешь вульгарным честолюбцем. Это была личность сложная, противоречивая и во многом трагическая. Принадлежность к «клану Бонапартов» обязывала Люсьена поддерживать притязания Наполеона на роль нового Карла Великого, вместе с тем, его искренняя убежденность в ценности республиканских институтов и демократических идей превращала Люсьена в опасного вольнодумца, смутьяна, противника цезаризма вне зависимости от того, кто метил в современные Цезари, будь то даже его родной брат. «Повсюду он (Люсьен), пишет современница, являлся предметом подозрения первого консула. Бонапарт не любил воспоминаний об услугах, оказанных ему, а Люсьен имел обыкновение с раздражением напоминать о них в их частых спорах»{402}.
Однако возвратимся к событиям поздней осени 1800 года. Сущность истории с нашумевшим памфлетом, рассказанная многими мемуаристами, предельно проста. В начале ноября 1800 г. в Париже появилась брошюра с претенциозным названием «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом». Ее автором был Луи Фонтан французский поэт, литератор, которого Фуше, с некоторой долей презрения, именовал «Селадоном от литературы»{403}. «В ней апологетически доказывалось, что Бонапарт совершил больше славных подвигов, чем его предшественники, и что его нельзя сравнивать не только с Кромвелем и Монком, но даже с Цезарем, поскольку первый консул не только выдающийся полководец, а еще и объединитель и умиротворитель нации»{404}.
После того как брошюра «попала» на стол к первому консулу, тот поинтересовался у Фуше его мнением на счет достоинств этого произведения «неведомого» сочинителя. «Разговор начался между ними (т. е. Наполеоном и Фуше), свидетельствует Бурьенн, с величайшей живостью с одной стороны и с непоколебимым хладнокровием, несколько язвительным, с другой: «Что это за книжка? Что о ней говорят в Париже?». «Генерал, все единогласно считают ее весьма опасной». «Если так, то зачем вы допустили издать ее? Это непростительно.» «Генерал, я должен был поберечь сочинителя». «Поберечь!.. Что это значит? Его бы должно посадить в Тампль[57]». «Но, генерал, ваш братец Луциан[58] взял эту книжку под свое покровительство; она напечатана и издана по его приказанию, одним словом, она вышла из Министерства внутренних дел» Этот любопытный разговор закончился тем, что Наполеон, обозвав Люсьена сумасбродом, вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью. Глядя ему вслед, Фуше с усмешкой заметил: «Посадить сочинителя в Тампль это было бы трудно». Минуту спустя он сообщил Бурьенну о том, что видел рукопись памфлета у Люсьена с «поправками и отметками, сделанными рукой Первого Консула». Может быть, самое замечательное в этой истории ее финал. Увидевшись с Люсьеном в Тюильри, Наполеон, в ответ на его упреки, возразил: «Фуше был гораздо хитрее и искуснее тебя, ты перед ним пошлый дурак». «Самый неспокойный, самый смышленый и честолюбивый из братьев Бонапарта; заговорщик в душе, комедиант и политик»{405}, Люсьен в «схватке» с Фуше терпит полное поражение. Вечером того дня, когда ему удалось «победить» министра внутренних дел (5 ноября 1800 г.), министр полиции отпраздновал это событие, пригласив к себе на торжественный ужин три десятка гостей{406}. Вскоре Люсьен был вынужден оставить пост министра внутренних дел, портфель которого получил Шапталь. Дабы соблюсти приличия, экс-министра услали послом Франции в Мадрид, где ему предстояло добиваться объявления Испанией войны союзной Англии Португалии
Чем можно объяснить очевидную «антимонархическую» позицию, занятую Фуше? Одно из объяснений дал еще А. Вандаль, говоривший о «республиканских склонностях» Фуше. Он даже называл Фуше «министром революционной зашиты». Возможно, вывод Вандаля основывался на замечании Талейрана, упомянувшего в своих мемуарах о «революционных интересах» Фуше{407}. Некоторые современные зарубежные историки, вслед за Вандалем, склонны объяснять противодействие министра полиции планам возрождения монархической власти, «республиканской закваской» Фуше{408}, тем, что он был «республиканцем и горячим приверженцем равенства»{409}. Так ли это на самом деле?
Вряд ли. Человек, последовательно изменивший всем режимам, при которых он жил, Фуше оставался непоколебимо верен лишь одному «режиму», при котором он, Фуше, будет министром полиции. «Прирожденная гибкость заставит его (Фуше), писала г-жа де Ремюза, всегда принять те формы правления, в которых он увидит случай играть роль»{410}. К слову, сам Фуше
не только не скрывал, но даже афишировал свое полнейшее равнодушие к республиканизму и республиканским учреждениям. «Есть якобинцы, признался он как-то, воображающие, что я сожалею о республике», и энергично добавил в качестве» комментария: «это дураки»{411}. Впрочем, судя по всему, он был столь же индифферентен и к другим формам правления. Уже во времена империи, беседуя с Бурьенном, Фуше сказал ему буквально следующее: «Я не привязан в особенности ни к какой форме правления: это все ничего не значит»{412}.