Как же сам Фуше представлял себе способ решения эмигрантского вопроса? Для того, чтобы найти ответ, стоит обратиться к тексту его мемуаров: «Я преуспел в своем намерении, пишет Фуше, добиться распоряжения о том, что эмигранты не будут вычеркнуты из списков (эмигрантов) en masse (все сразу) иначе как актом амнистии: и что они должны оставаться под надзором высшей полиции в течение десяти лет, оставив за собой право менять их местопребывание. Многие категории эмигрантов, преданные французским принцам (из династии Бурбонов) и являющиеся врагами правительства, в конечном счете, остались в списке эмигрантов, который насчитывал тысячу человек»{388}.
При случае Фуше с готовностью демонстрировал свое «полицейское могущество». Однажды на обеде у Наполеона испанский посол пожаловался на то, что одну из его соотечественниц обокрали неизвестные лица, похитив у нее бриллианты почти на миллион франков. Посол тут же высказался в том смысле, что воры никогда не будут найдены. Честь мундира оказалась под угрозой. Фуше проявил оперативность, и уже на следующий вечер пятеро похитителей сидели в тюрьме, а бриллианты были торжественно возвращены законной владелице. На всю операцию «Испанские бриллианты» ушли сутки и 500 тысяч франков, выданные в качестве вознаграждения осведомителям Фуше. Далеко не у всех подобные эскапады министра полиции вызывали восторженное удивление. Сенатор Редерер, к примеру, ядовито прокомментировал «испанский» триумф Жозефа Фуше следующим образом: «Это, заявил он, очередная карманьола[53] министра полиции». Фуше принял к сведению ехидную «аттестацию» и молниеносно отомстил обидчику. Министр пригласил сенатора к себе, а затем между ним и гостем произошел примечательный разговор. Шеф полицейского ведомства поинтересовался у Редерера, не собирается ли он в ближайшие дни выехать в свое загородное имение? Получив утвердительный ответ, Фуше продемонстрировал сенатору связку ключей, в которых потрясенный Редерер без труда «опознал» ключи от калитки своего сада, от дверей своего парижского особняка, от дверей своего кабинета. Не дав прийти в себя ошарашенному сенатору, Фуше сообщил ему о том, что полиции стало известно о намерении грабителей «обчистить» дом государственного мужа во время его отсутствия в столице. Выбирайте, «великодушно» предложил министр, либо мы задержим злоумышленников немедленно, но тогда они отделаются лишь несколькими месяцами тюрьмы, либо мы арестуем их во время грабительского налета, и в таком случае их можно будет сослать на галеры{389}.
Сфера деятельности, которую министр полиции определил для себя, на самом деде не имеет границ. Обосновывая необходимость для полиции во все вмешиваться, все знать и во всем участвовать, Фуше заявил: «Существует три типа заговоров: те, которые исходят от людей, привыкших жаловаться, те, которые связаны с людьми, привыкшими писать, и те, в которых участвуют люди, привыкшие действовать. Первых бояться нечего, вторые и третьи куда более опасны; но полиция, заключил он, не должна упускать из виду ни одну из трех разновидностей заговоров». Первый консул высоко оценил деятельность полиции, правда, в достаточно своеобразной форме: «Когда французу, «философски» заметил глава государства, надо выбирать между полицейским и чертом, он предпочитает черта»{390}. Возрастающее день ото дня могущество министра полиции явно не устраивало Наполеона. «Способ, которым этот непокорный человек руководил своим министерством, свидетельствует секретарь Бонапарта Клод-Франсуа Меневаль, вызывал сильную тревогу Первого Консула»{391}. Однако каплей, переполнившей чашу терпения главы государства, были все же не полицейские трюки Фуше, а нечто более существенное и серьезное. По мнению Альфонса Олара, опала Фуше явилась следствием
его якобинского прошлого и упорного сопротивления подписанию Конкордата[54] с римской курией в 1801 году{392}. Тем не менее кажется очень сомнительным, чтобы Наполеон искренне верил в якобинские убеждения гражданина Фуше. Столь же зыбки основания, приводимые Оларом относительно немилости, постигшей министра полиции в связи с несколькими хлесткими фразами его циркуляров по поводу восстановления католического культа во Франции{393}. Фуше, конечно, мог слегка «пофрондировать» по поводу церковной политики Бонапарта, но на большее он вряд ли бы отважился. На этот счет у него были вполне конкретные и не допускающие «толкований» распоряжения первого консула. Так, 6 августа 1801 года Наполеон отправил Фуше лаконичную записку, гласившую: «Первый консул желает, чтобы вы оповестили журналистов дабы они воздерживались обсуждать дела, связанные с религией священнослужителями и церковными обрядами»{394}.
Причиной, приведшей к разрыву между Фуше и Бонапартом, явился, по-видимому, вопрос о продлении полномочий первого консула. Наполеон шел к диктатуре. Во Франции все еще «по инерции» продолжали отмечать 14 июля день взятия Бастилии и 21 сентября день Свободы, но весь этот республиканский маскарад уже плохо скрывал почти королевский статус первого лица в государстве. Русский посол во Франции С. А. Колычев сообщал из Парижа 25 марта 1801 года: «Франция, сохраняя токмо имя республики, безмолвно покорена воле первого консула; благодарность и почтение к славному генералу, равно как и близкое воспоминание ужасов революции, суть основания оной. Но со всем тем есть противные партии. Якобинцы желают для обогащения своего анархии, республиканцы вольности, за которую столько пролили крови, роялисты законного короля вместо чужестранца, заграбившего неограниченную скоро власть; генералы хотят быть консулами и имеют сильные партии офицеров и армии; легкомысленный народ готов на все, желает новостей и, не будучи занят победами, скоро обратит внимание на себя»{395}.