прежним названием свободных людей, и это возрождение имени само по себе казалось ярым демократам порукой за будущее. Газета вновь с пеной у рта громила реакцию и ее сподвижников, но в то же время с тайным цинизмом намечала другой курс, ворчливо похваливая Бонапарта. Фуше вернул, таким образом, право голоса якобинцам но лишь с тем, чтобы они поддерживали его собственную политику»{379}.
Продолжая тему окололитературной деятельности министра полиции, надо сказать, что жалкое положение дел во французской журналистике в эпоху Наполеона было в немалой степени следствием созданной Фуше системы грубого давления и репрессий в отношении периодической печати. «Все газеты, замечал современник, теперь на один лад, потому что всемогущая рука полиции дает себя чувствовать всем, потому что нападает страх равно на всех, кто сотрудничает в журналах»{380}.
Наполеон не обделял министра полиции своим вниманием. Историки подсчитали, что из более чем 1100 писем, направленных первым консулом, а затем императором в полицейское ведомство, свыше 730 были адресованы Жозефу Фуше. Письменные проявления «высочайшего» интереса к Министерству полиции и к его главе, однако, не отличались многословием. Удивляться здесь, впрочем, нечему, Фуше понимал малейший намек «хозяина», чем и объяснялась чрезвычайная краткость его посланий своему министру полиции. Например: Наполеон гражданину Фуше. Париж, 22 мая 1801 года: «Генеральный комиссар полиции в Бордо был достаточно глуп для того, чтобы позволить распевать куплеты в честь короля Тосканы (т. е. герцога Пармского, которому Наполеон в 1801 г. передал во владение Тоскану) Мне едва ли надо советовать вам присматривать за тем, чтобы стихи не зачитывали и не пели в театрах и других общественных местах. Бонапарт»{381}.
«Таланты» Фуше понадобились первому консулу и в деле осуществления политики широкого прощения и забвения в отношении эмигрантов. Сам он на этот счет высказал министру полиции вполне определенные пожелания. Так, в письме Наполеона Фуше от 2 ноября 1801 г., где говорится о декретах об исключении из списка эмигрантов (décrets de radiation), есть такие строки: «Вы дадите паспорта лицам, о которых идет речь, когда они прибудут в Париж. Сообщите им содержание этих декретов, но лишь после того, как они принесут клятву верности Республике и откажутся от иностранного подданства»{382}.
Фуше неукоснительно исполнял приказы первого консула, касающиеся широкой амнистии эмигрантам и, по словам Меттерниха, скоро завоевал их доверие{383}. «Искоренитель христианского культа», «апостол свободы» милостиво, как настоящий жантильом, принимал толпы являвшихся во Францию изгнанников. Десятилетия спустя эмигранты с благодарностью вспоминали очаровательно-любезного министра полиции Бонапарта. «Я возвратилась во Францию с моими родителями в 1800 г., писала в своих записках Жоржетта Дюкре, Он (Фуше) был очень благосклонен и, обращаясь к отцу моему, сказал: «Потрудитесь доставить мне свидетельство о вашем местопребывании все эмигранты его имеют и всякий день мне доказывают, что они не выезжали из Франции». «Я не могу сделать, подобно им, гражданин министр. У меня нет никаких письменных видов, которые я мог бы представить, кроме написанного на мое имя паспорта, за который я заплатил в Гамбурге 12 франков. Я одиннадцать лет не был во Франции». «Как, вы не имеете средств доказать мне, что вы несправедливо были внесены в список?» «Боже мой, нет». «Если так, то я тотчас прикажу вас вычеркнуть (из списка эмигрантов), ибо я уверен, что вы не выезжали из отечества Через два дня вы получите ваше исключение из числа эмигрантов». Действительно оно было объявлено г-м Маре который с удивительной добротою тотчас сам привез эту весть отцу моему»{384}.
О том, что министр полиции зимой 18011802 гг. взял на себя роль чуть ли не покровителя экс-роялистов, свидетельствует и г-жа де Сталь. Дочь министра-реформатора Жака Неккера и известная писательница Жермена де Сталь, вспоминая об этом периоде своей жизни, уверяла, что он был приятен для нее «из-за той готовности, с которой Фуше шел навстречу разнообразный просьбам с моей стороны по поводу возвращения эмигрантов»{385}.
Подчас министр полиции нс забывает предъявить «счет» раскаявшимся «грешникам». Согласившись воспользоваться услугами графа де Бурмона в прошлом известного вождя шуанов, Фуше произносит примечательные слова: «Вы поклялись в верности Республике, говорит он Бурмону. Я знаю о ваших прежних отношениях с принцами они не имеют значения. Вы можете желать им добра, но ничего более. Если вы будете участвовать в заговоре, вас арестуют и расстреляют в течение двадцати четырех
часов. Вы получали плату от англичан я гарантирую вам ту же сумму, плюс еще половину сверх нее»{386}.
Кое-когда, оказывая услуги роялистам, Фуше позволял себе «шутки», от которых у его собеседников, очевидно, перехватывало дыхание. Так, однажды, к нему явился член Трибуната Дюверье в качестве просителя за престарелого бальи де Крюссоля. Фуше согласился удовлетворить просьбу Дюверье с условием, что тот напишет бумагу, гарантирующую на будущие времена примерное поведение амнистированного бальи. Затем Фуше принялся диктовать текст, в котором значилось, что если Крюссоль примет участие в заговоре, он будет повешен и что подобная же участь ждет его поручителя. Когда бумага была написана, министр подошел к просителю и, убедившись, что текст, продиктованный им, готов, громко рассмеявшись, воскликнул: «Боже мой! Он написал все это до последнего слова!»{387}.