Пошёл Тимур поклониться могилам учеников пророка Магомета, что недалеко от крепости. Расстилал коврик, опускался на него и кланялся белым камням, под которыми лежали единоверцы. Просил хан благословения на новые походы:
Москву не взял столицу неверных. Один раз не взял, другой раз возьму. Аллах даст мне силы.
Молчали камни. Осыпались хлеба русских и булгарских селений. А хан лежал на коврике, и стража, боясь подойти к нему, не знала, жив он или мёртв.
Но поднимался Тимур, нетвёрдыми руками, никому не доверяя, сам сворачивал коврик и при месяце выходил на раздорожье, где стояла новая статуя из мягкого камня с головой на плечах и чашей на животе.
Недалеко от неё увидел он на дороге скоморохов отца и ребёнка. Они держали свои отрубленные головы в руках и укоряли его:
Почто с мечом пришёл к нам на Русь? Почто казнил нас? Почто песню не дослушал, а гусли сжёг? Почто?
Закрывал лицо руками Тимур, и не могла, да и не смела отгадать стража, какой червь точит его сердце и почему жить хану осталось мало.
Утром седлали коней его всадники, навсегда покидая Русь. Птицы метались по небу, не зная, куда деваться от топота копыт; Кама покрывалась рябью; мелкие реки выплёскивались до дна; трава обращалась в прах, а камни в пыль.
Бабушка Матрёна рассказывала мне:
«Ой, голубок, что было-оо! Как вспомню вся в поту, вся в гусиной коже. Шла я в полночь мимо Чёртова городища. Навстречу военный. Весь от сапожечек до фуражечки в орденах. От грудей-то всё блестит. От плечей-то всё блестит. От поясу-то всё блестит. И качается. И качается! Я говорю:
Здравствуй-ко! Ты, никак, генерал?
Он говорит:
Обозналась, баушка Матрёна.
Тут я его и признала:
Ты, никак, Саня Долганов?
Ну.
Ты моего племянника племянник же?
Правильно, баушка Матрёна. Мы маленько родня с тобой.
Откудова, спрашиваю, идёшь-то? Орденов-то у тебя сколько!
Со сверхсрочной иду. В сержантском звании. Вот у меня тут всякие награды
И я обомлела. Он чего-то говорит, губы шевелятся, а я не слышу. Ему не видно, а мне всё видно: по дороге идут отец с сыном. Они! Они, родимые: Стафей и Герасим. Головушки свои в руках держат. Ой, как я перепугалася! Ещё моей баушки баушка их видела. Вон когда! Вот и я сподобилась. Они поздоровались с нами и пошли в Танаевский бор. Саня и говорит:
Это ребята из нефтеразведки. Арбузы на вахту понесли.
А я уж так перепугалася, так перепугалася. Ни «здравствуйте», ни «до свидания» не сказала. Язык не повернулся».
Так они арбузы, что ли, несли? спрашивают меня Галим и Василий. Нефтяники-то?
Арбузы.
А вы что думали? в свой черёд спрашивает ребят Галя.
Галим и Василий переглядываются и отвечают:
Мы так и думали: арбузы!
Так и думали?
Да-аа
Галя уходит вперёд
и зовёт всех нас подойти к обрыву.
Мы подходим.
Отсюда с орлиной кручи распахивается мой родимый простор. Сколько раз я уходил отсюда, уезжал, улетал и сколько раз возвращался, чтобы однажды остаться здесь навсегда.
Воля!
Подо мной Кама изгибается мощной искрящейся дугой и, обегая зелёный Заячий остров, уходит в низовья, где над лукоморьем по горам синеет Танаевский бор, а белые камни-быки выходят из сосен, словно стадо на водопой, и плёс становится злато-мглистым.
Левее, отступая от Камы за реку Тойму, много веков живёт мой родной город Елабуга. На его гербе издревле вычеканена моя любимая птица Дятел как признание трудолюбия моих земляков. Сейчас город в мареве по купола храмов и вершины тополей, будто в метелице, что загустевает понизу.
Перед городом в лугах озёра с краями полны светлой влаги, как чаши на пиру природы. Длинные тени от кустов и деревьев лежат по краям озёрных чистоплесков, и отсюда я слышу, как дурманно пахнет в лугах осочный медовый воздух и как кружится от него голова. В это время в наших лугах цветут ирисы, и я никогда не срывал их, а только любовался ими издалека: до чего они красивы.
Как просияло солнце!
Озёра налились иным светом: драгоценно-синим, смальтовым и скоротечным. И Кама заголубела и засинела вспомнила нечто очень хорошее и засмотрелась на этот мир, на который она глядит с его сотворения. Человек в лодке не кажется на Каме маленьким отсюда, с высоты, он видится большим, плечистым, и голос его раскатывается до самых облаков: «День сегодня мой!»
В обычные дни видно тоже далеко, да не так. Изредка, как сегодня, выпадает редкостно ясная погода, и тогда миражами по краю неба вырастают дальние города. Белым видением возникает выше по течению город Челны. Вслушиваясь в его имя, я представляю белые челны, что выплывают на стрежень и пропадают в мареве.
Внизу при устье Тоймы видно Галину баржу она пустая и сиротливая среди искр на воде и тальников. Почти бесплотный туман Камино дыхание! течёт над плёсом, среди лугов, синих лесов, что взяли в кольцо моё раздолье. Там же, внизу, не смея подняться сюда, летают чайки и ласточки.
Где-то близко кричит орёл роняет клёкот. И клёкот этот падает не из поднебесья, а доносится из Танаевского бора. Здешнего орла я знаю и знаю старую сосну, где его гнездо из ветвей и сучьев, и никому не говорю про него, чтобы орлу жилось покойно. Голос он подаёт редко: только в малолюдье и в такие вот, редкостной ясности, дни, когда хочется петь от радости.