Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.
Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.
Я распахнула дверь на улицу хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики звон обреченной посуды.
Мамочка, а ты куда? с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?
Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.
Беги! А я за тобой!
У меня же не может быть
Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.
Олимпиада Львовна, матушка! робко позвала какая-то женщина. Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.
Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул
неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.
Женечка! Женечка пришел! оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!
Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.
Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.
А будет, будет! проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!
Рот закрой, на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.
И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я не я, их мать, а кто я теперь? согласилась и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.
Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.
А сядьте, пострелята! прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. Барыня, а кровь-то у тебя! запричитала вдруг старуха. Поди, поди сядь, дай утру
Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.
И в этих условиях живут мои дети?
Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.