Я, ловко подсунув лезвие, одним движением разрезала бечевку, высыпала бумаги на стол. Темно-бежевые, плотные, все как одна с печатями, только несколько листочков тоньше и бледнее. Света раздражающе мало, я нетерпеливым жестом велела Парашке поднести лампу ближе интересно, все поклонники старины когда-нибудь думали, как мучительно жить в вечном полумраке? и вытащила самый эффектный лист, с самой крупной печатью.
И тут же закусила губу, отложила лист, взяла следующий: помимо герба, на нем в правом верхнем углу красовалась темная сургучная печать.
Или не в правом и не верхнем. Или я перевернула лист, герб и так, и так выглядел внушительно, но
Сердце мое так грохнуло по ребрам, что стало больно. Если это медикаментозная кома, я стерплю подобные издевательства собственного подсознания. Если нет, если это что-то вроде посмертия, то это не просто насмешка, это дьявольский квест на выживание. И ни единой подсказки, как быть.
Я брала листы один за другим, всматривалась и отчаивалась все сильнее. Я ни слова не понимала из того, что было на них написано.
Мне ведь все это кажется, все это сон. Во сне свободно говоришь на плохо знакомом языке и неважно, что сонный английский ничего общего с реальным не имеет, и без запинки разбираешь иероглифы. А мне уже убрали препараты, я прихожу в себя, еще немного, я открою глаза и увижу белые стены, капельницу и дружелюбную улыбку доктора.
Простой рецепт понять, сон или нет зажмуриться и открыть глаза, но я медлила, сидела, смотрела на нечитаемые знаки, слушала нарастающий гул в ушах и медлила. Это всего лишь сон, но вместе с ним я потеряю то бесценное, что сопит сейчас в двух шагах, только руку протяни.
Я прижала ладонь к губам, чтобы не заорать от осязаемой, физической боли, и прежде чем закрыть глаза, успела увидеть ошалевшую старуху. А потом я зажмурилась до искр и ослепительных вспышек, и из-за них же я не разглядела, кто же меня ударил. Я услышала неразборчивый, нетрезвый и очень чем-то недовольный мужской низкий голос, почувствовала еще один сильный удар в живот и следом острую боль и, вскрикнув, открыла глаза, убежденная, что меня ослепит после мрака самый обычный электрический свет самой обычной больничной палаты.
Но никакой палаты не было. Я сидела, по-прежнему зажав рот рукой, упершись локтем в стол, рядом маячила Парашка, и перед моими глазами лежал паспорт на имя Мазуровой Олимпиады Львовны, урожденной Куприяновой.
Без фотографии, со смазанными печатями, но, несомненно, настоящий. Под безумным от испуга взглядом старухи я вела пальцем по строчкам: глаза голубые, волосы русые, возраст двадцать три года, вдова купца третьей гильдии Мазурова Матвея, сына Сергеева, и двое детей ее: Евгений, сын Матвеев, и Наталия, дочь Матвеева, фамилией Мазуровы, четырех лет.
Значит, не сон, подумала я, прислушиваясь к отголоскам
острой боли в животе, привычной почти каждой девушке или женщине раз в четыре недели. Это не сон, это новая жизнь
Я прижала рукой паспорт, словно он мог куда-то исчезнуть, и оглянулась на спящих детей. Моих спящих детей. Евгения и Наталию, четырех лет, фамилией Мазуровы.
Новая жизнь и лучший подарок, кто бы его мне ни сделал. Господи, господи, у меня двое детей.
Я вытащила еще один документ, опасаясь, что разобрала я текст чисто случайно и все остальное не пойму, но нет, я читала словно на родном русском, не спотыкаясь ни на едином слове, хотя почерк иногда оставлял желать лучшего. Свидетельство о смерти помещика Льва Куприянова. Свидетельство о смерти помещицы Марии Куприяновой, разница с мужем всего два дня. Родители Олимпиады скончались в возрасте пятидесяти и сорока семи лет, слишком рано, и, скорее всего, причиной смерти было что-то заразное или несчастный случай.
Закладная банка, судя по вензелям с коронами, государственного, с жирной печатью «погашено». Свидетельство о смерти купца третьей гильдии Матвея Мазурова, сына Сергеева. «Выпись из метрической книги» моих малышей. Завещание
Только сейчас я сообразила, что Парашка сидит, не шевелясь, и громко, как кузнечные меха, дышит. Дышала ли я сама?
Находясь в здравом уме и памяти, но, судя по скачущему, невнятному почерку, уже при смерти, мой муж завещал все свое состояние, как то установлено высочайшим указом, сыну своему Евгению, с указной долей одной четырнадцатой недвижимого имущества и одной осьмой движимого сестре его Наталии. Указная часть одной седьмой недвижимого имущества и одной четвертой движимого назначалась супруге, Мазуровой Олимпиаде, дочери Львовой, то есть мне, как мне была вверена и опека над прочим имуществом по достижению Евгением совершеннолетия.
Я утерла выступивший на лбу пот здесь нестерпимо жарко. Какого черта мой муж на смертном одре написал завещание, если все осталось, как установлено «высочайшим указом», то есть все по закону?
«Единородным сестрам моим Ларисе и Клавдии надлежит призреть жену мою Олимпиаду и детей ее по юности лет ее и малому опыту, до той поры, пока жене моей Олимпиаде двадцать семь лет не минует, или не выйдет она замуж по сроку траура. Ежели выйдет жена моя Олимпиада замуж после означенного срока траура, но до того, как сын мой Евгений достигнет совершеннолетия, указной части одной седьмой недвижимого имущества жену мою Олимпиаду лишить в пользу дочери моей Наталии, а одну четвертную движимого имущества сократить до одной шестнадцатой, в день, когда она сочетается новым браком. Прочую указную движимую долю ее передать сестрам моим Ларисе и Клавдии за призрение детей до достижения ими возраста зрелого, и жене моей Олимпиаде в случае нового брака детей не передавать. За сим последняя воля моя исполнена будет. Матвей Мазуров». Печати, подписи свидетелей и поверенного.