Да! Надо учиться свободе.
Почитали бы стихи, Борис Леонидович.
Это в другой раз. Он покосился на белую двустворчатую дверь в смежную комнату, пугливо и гордо. И не ошибся.
Двери распахнулись, и под руку, как на двойном портрете, вошли родители: красивый седой старик и женщина с округлым добрым лицом, оба тщательно одетые. На отце, под бородкой клинышком, пышно повязанный бант. Мы оба встали, но Борис Леонидович родителей со мною не познакомил. Леонид Осипович взглянул на меня острым, пристальным и, как мне показалось, неприязненным взглядом и скользнул им, не меняя выражения иссиня-стальных глаз, и по сыну. Слегка {-21-} кивнув (жена художника при этом широко улыбнулась), они прошли в переднюю, и вскоре коротко грохнула входная дверь.
Меня поразило, что родители, не постучав и без крайней надобности, прошли через комнату взрослого сына. Я за него оскорбился и потому счел возможным сказать:
Вы меня не представили, Борис Леонидович, и Леонид Осипович на меня взглянул, словно хотел сказать: по Сеньке и шапка!
Борис Леонидович, до того несколько смущенный, бурно расхохотался:
Вот именно! Вы шапка, а я Сенька! Вы это нечаянно сказали, но так и надо! Для папы это так. «Поди, на губах еще молоко не обсохло, а тоже, поучает молодые дарования!» Однако вы наблюдательны, и это опасно, если пишешь стихи. Поэзия должна быть проста и воздушна, как Верлен или как «Позарастали стежки- дорожки // Там, где гуляли милого ножки». (Последнюю строку он пропел). Да, в жизни все опасно! Нет, нет! Я тоже люблю наблюдать. Но это скорее для прозы. Один университетский товарищ, умный, он знал хорошо досократиков и наизусть помнил из Алкея и Сафо и из трагических хоров, не так уж много Погодите! Он мне прямо сказал, что я сильнее в прозе. Все может быть. Но, кажется, я и лирик. Здесь надо Как в яйце! Чтобы белок и желток не сболтались. Белок это, конечно, поэзия белая магия! А желток проза. Там без желчи нельзя.
Это как у Бунина, сказал я, с неприязнью к себе замечая, что
и думаю и говорю, как он: «Ведь он это заметит! Какой позор!» Там уже в середине стихотворения, оно называется «В поезде », (опять как он!):
Но он ничего не заметил, вопреки моим опасениям:
Неужели вы и это все уже знаете? Вундеркинд. Тодик Левит рядом с вами щенок.
Ничего я этого толком не знал. Я просто подыскал подходящую цитату к его сильной, талантливой мысли и чуть-чуть «порефлектировал». Но он, видимо, даже и не подозревал о таком более внешнем, «наживном» способе мышления по гениальной своей наивности, конечно.
Но ведь это еще опаснее, Коля, продолжал он очень серьезно. Чего доброго, критиком заделаетесь. И придется вам со мной повозиться.
О, если бы он был прав и такая приемлющая его критика была потом возможна! Но тогда ни я, ни он, конечно, еще и не догадывались, как все позднее обернется
Мне вдруг захотелось домой, чтобы успокоиться.
Чего вы торопитесь? Неужели на свидание? В один день заключить новую дружбу и пойти на свидание на это меня и в ваши годы не хватало. Так не на свидание, а маме обещали? (Ничего я маме, конечно, не обещал, да и вообще преступно мало с нею считался ). Ну что ж, идите! Но заметьте, это было начало дружбы, и с моей стороны она не будет нарушена, даже если вам не понравятся мои стихи. Я не Heine. Вы меня очень заинтересовали. Позвольте, я вас поцелую.
Так была скреплена наша дружба.
Но что это было с «книгой», с «кубическим куском горящей совести»? Здесь «тайна», это-то я понял! Но какая тайна? Нет этого я еще не понимал. (Теперь, по окончании его жизненного пути, я могу сказать с уверенностью, что он тогда и сам еще не знал истинного смысла этой тайны.) И еще я понял, что не смею о ней расспрашивать. То было бы страшной нескромностью и глупостью сверх того.
Каждый раз, когда мне казалось, что он намекает на свою «тайну», я напрягал всю мою догадливость. Но случалось это крайне редко. Всего два раза на моей памяти.
Первый раз зимою того же года. Я провожал его домой, и мы расстались перед дверью его дома. Опять играли в лучах купола храма и церквушки. Но их {-24-} отсвет был зловеще-багров среди избыточной роскоши инея, как багрово было и круглое солнце за молочной пеленой зимнего неба. Мы поцеловались замерзшими губами. На нас смотрели мальчишки. И только он скрыл ся за дверьми, один из них меня спросил:
Дяденька, это вы с Пастернаком гуляли? Когда я вечером позвонил Борису Леонидовичу мы перезванивались тогда ежедневно, я между прочим сказал:
А вас уже и московские огольцы знают! и сообщил о случившемся.
Как вы ошибаетесь, Коля! Еще бы они меня не знали, мальчишки с нашего двора! Но я еще не написал такой книги, которая касалась бы всех.