Вот оно! Фашистский знак! закричал литовец.
Идя по такому делу, могли бы научиться отличать скаутскую свастику от фашистского знака, сказал папа.
Русский что-то громко зачитал, я ничего не поняла, мама только спросила, сколько вещей можно взять с собой.
Пятьдесят килограммов на семью.
Я растерянно спросила:
Мамочка, что случилось?
Надевай на себя как можно больше! Понимаешь, детка, нас увозят из дома, и, наверное, придется заниматься физическим трудом.
А как же Аугуте? спросила я.
Какая Аугуте? насторожился литовец.
Она не наша, она посторонняя, временно живет у нас, объяснила мама.
А как же я? спросил Римантас.
Тебя в списке нет.
Я с семьей не разлучусь поеду туда же, куда все.
Я поспешила в мамину мастерскую, где стоял платяной шкаф. В туалете сидел папа. Дверь нараспашку, а возле нее солдат с винтовкой
Я стала одеваться. Натянула на себя четыре маркизетовых платья, гимназическую форму, сверху белое летнее пальтишко, обулась в белые ботинки для коньков, синие гетры, надела шляпку.
Надень шубу! велела мама.
Не лезет заплакала я.
Накинь сверху!
Одевшись таким образом в середине лета, я должна была выглядеть смешно, а теперь мне представляется жалко. Я хотела взять с собой альбом с фотографиями, но солдат отнял его. Несколько маленьких фотографий мне все же удалось сунуть в карманчик, предназначенный для школьных шпаргалок. В небольшой чемодан я сложила две пары туфель, босоножки, национальный костюм с подаренной Заунене половиной фартука, дневник, красную сумочку, привезенную моей крестной папиной сестрой Ниной Бразинскене из Парижа, необыкновенный, разрисованный мамой зонтик от солнца, золотую цепочку с крестиком, подарок моей лучшей подруги Валюте Ладовайте, и ею же подаренную брошь.
Братья надели костюмы, взяли рюкзаки с притороченными к ним шерстяными одеялами, через плечо повесили противогазы.
Когда нас выводили из дома, было уже девять часов.
Как ваша фамилия? спросил папа у того гэбэшника, который говорил с польским акцентом.
Малинаускас, а что?
Дети, запомните, все из-за них. Русские нас знать не знают, а продают людей вот эти.
Напротив наших дверей стояли хозяева дома. Гэбэшники погрузили в грузовик наши велосипеды, швейную машину. Оказывается, это их «заработок».
Аугуте плакала, провожая нас. Хозяин магазина принес нам копченый окорок, две баночки паштета и трехлитровый эмалированный бидончик с топленым маслом. Все махали руками и плакали. А мне было весело ничего-то я, дурочка, еще не понимала. Я думала, что началась война и нас эвакуируют. На углу Аллеи Свободы и проспекта Витаутаса, как мы и договорились, меня поджидал мой приятель Альгирдас Клямка. Я помахала ему рукой и улыбнулась. Но ему совсем не было весело, он только испуганно смотрел на наш «карнавал»: на папе была перекрашенная в черный цвет скаутская форма, штаны подпоясаны ремнем, а пуговицы мама сложила ему в карман. В руках он держал этюдник и краски. Мы проехали мимо дома тети Дзюни доктора Жаковичайте. Она стояла вместе с тетей Марите, обе плакали.
Тетю Каму Вайткявичене увезли сказала мама.
Я поглядывала на небо не летят ли самолеты?
Мамочка, чего ты плачешь? Радуйся, нас везут, а других нет, нас эвакуируют, а они могут тут погибнуть.
Дурочка, нас не эвакуируют, а увозят в Россию, и мы, возможно, никогда больше не увидим своей родины.
Я заплакала:
Как же так? Ведь вчера господин Жукас сказал, что советская власть людей искусства не трогает, что если будут вывозить, то кулаков, фабрикантов и проституток. Не волнуйся, наверное, произошло недоразумение и нас скоро вернут назад, мы же порядочные люди, да и богатства никакого у нас нет. Почему же нас увозят, а хозяин Виникас, у которого несколько домов, квартиры сдает втридорога, сам не работает и жена его тоже не работает, так их не тронули?
Не бойтесь, дети, русский не немец, русские хорошие люди, в ту войну мы не пропали, Бог даст, и теперь не пропадем, успокаивала мама.
Папа молчал, видимо, и сам не знал, как нам это объяснить. А мне становилось все обиднее.
Вдруг запахло землей грузовик
свернул на улочку, которая вела к товарной станции. Там стояло очень много товарных эшелонов. Грузовик остановился около открытого вагона, в котором уже было немало мужчин.
Можете попрощаться, мужчины поедут в отдельных вагонах, неудобно вместе с женщинами, приказал кто-то.
Я стала прощаться с братьями. Папа с этюдником в руках полез в вагон, мы хотели ему кое-что передать и проститься, но створки дверей с грохотом сомкнулись, а наш грузовик тронулся. Братья остались, а с папой нам даже попрощаться не дали. Нас подвезли к другому эшелону. Согнали в телячий вагон. На двухэтажных дощатых нарах сидели люди, прикрываясь простынями и одеялами. Мама стала просить, чтобы ей позволили хоть постельные принадлежности взять с собой, потому что у нас их совсем не было. В конце концов охранники разрешили ей на пять минут забежать домой. Видимо, грузовик ехал за другой семьей. Я попросила маму прихватить фотографии.
Сторож Куткаускас, которому родители оставили ключи от квартиры (он постоянно воровал дрова из нашего погреба), отпер дверь. Он рассказал, что прибегала мамина младшая сестра Оните она раньше жила у нас и так плакала, так плакала Квартира имела ужасный вид, все разворочено, разбросано. Мама схватила простыни и стала заворачивать в них постельное белье. Открыла шкаф и побросала в простыни все, что попалось под руку. Из буфета взяла столовые и чайные ложки, подаренный Суткусом серебряный половник, старые фотографии, даже не сложенные в альбом. Солдат считал минуты. Мама выбросила в окно узлы.