Ладно, буркнул
Славик. Только просить будешь ты.
А ты что будешь делать?
Я буду плакать.
В училище Славик славился тем, что мог заплакать по первому требованию. А когда такой здоровый детина, как Сизоненко, начинал рыдать, это вызывало сочувствие даже у покойников.
Внимание, внимание! прогавкал вокзальный репродуктор. Поезд номер двадцать шесть Барнаул Москва прибывает на первый путь.
А ну, повтори, гнида, оскалился Сизоненко, и репродуктор охотно прогавкал еще раз:
Повторяю! Поезд номер двадцать шесть Барнаул Москва прибывает на первый путь.
Мы дружно смешались с толпой встречающих.
Товарищ проводник, затараторил я сладеньким голоском, будь человеком. Перед тобой два студента. Нам нечего есть. Со вчерашнего утра росинки маковой во рту не было. Дай две бутылки на булочку.
Сизоненко облился безутешными слезами.
Щас, мужики, щас, засуетился обалдевший проводник и вынес не две бутылки, а четыре.
Процесс пошел. Я тараторил, Сизоненко рыдал, проводники стонали и слаженно выдавали посуду.
С каждым разом мы наглели все больше и больше, а смысла в жалостливой «просилке» оставалось все меньше и меньше. В конце концов «просилка» приняла форму короткого приказа: «Денег нет! Бутылки давай!» Славик выплакал полугодовой запас слез и только усердно протирал платком сухие глаза.
К вечеру мы заработали сумму, превышающую месячную стипендию раза в полтора. Надо было возвращаться в общежитие. Но Славой овладел прямо-таки какой-то дух стяжательства.
Еще один поезд и все! возбужденно шептал он.
Сизоненко, пытался урезонить его я, ты глянь в расписание. Поездов до ночи не будет.
А в тупике что, не поезда? уговаривал вконец распоясавшийся Слава. Хвосты видишь? Вон их сколько.
Мы поплелись по путям, дошли до ближайшего состава и постучали. Дверь открыла пожилая проводница. Силы были на исходе.
Тетя! устало произнес я. Тетя, мы студенты. Дайте нам пару бутылок, а мы на них колбаски купим.
Из тети хлынул фонтан слёз.
Что случилось? испугался я.
Господи! заламывала руки проводница. У меня сын у Полтаве учится. Неужто и он по вагонам побирается, кровинка моя! Сейчас, хлопцы, погодьте вот, возьмите пятьдесят копеек, а я в вагон сбегаю, еще принесу.
Меня обдала волна стыда.
Да вы что? гордо и гневно сказал я. Да как вы смеете? Мы что бродяги бездомные, что ли? И посмотрел на Сизоненко, ожидая от него такой же решимости.
Сизоненко круто ломало. Он понимал, что брать полтинник у напуганной женщины глупо, но монетка так соблазнительно сверкала, что отказаться от нее ему казалось еще большей глупостью.
Э э-э мы э-э-э вообще мы денег не берем, важно пробасил он. Но э-э-э раз уж вы так сказать э-э-э Ну и потом, у вас э-э-э сын студент э-э-э так уж и быть. И, забрав монетку с таким видом, будто сделал проводнице огромное одолжение, царской походкой двинулся от вагона.
Больше с Сизоненко я на промысел не ходил.
Глава седьмая, в которой рассказывается о том, как хорошо иметь в подружках фортуну
Папе всегда везло. Удача вообще относилась к нему с приязнью. Она баловала и лелеяла этого элегантного двухметрового красавца и решительно во всем шла ему навстречу. Даже четыре года войны он прошел без единой царапины, не ховаясь при этом ни в окопах, ни в траншеях, ни в штабах.
Отец по натуре был петухом, воевал весело, а матери писал с фронта бесшабашные письма на плохом русском языке, так как с хорошим русским языком не был знаком вовсе. И все его письма неизменно заканчивались следующими оптимистическими словами: «Победу уже ни загорамы. Привет з фашистской логовы. Твой муж старший сиржант, пятый арудийный нумер Лева». А когда отгремели победные салюты, отец привез такое количество трофеев, что невольно возникало подозрение: войну развязал не сумасшедший фюрер, а папа, причем развязал ее исключительно в целях разорения Германии и всех ее союзников. Боевые действия уже закончились, а эшелоны с отцовскими трофеями все шли и шли, мча на всех парах с разных концов земного шарика, добираясь до станции Кишинев и облегченно сбрасывая с плеч уставших платформ нескончаемые ящики и чемоданы с добром.
В хибарке, где кроме меня жили мама, папа, моя сестра, бабушка, дедушка
и ряд других дальних и близких родственников, шагу нельзя было ступить, не задев локтем древней японской вазы редкой красоты или не разбив чашечку-другую из бесценной коллекции саксонского фарфора прусского короля Фридриха II. Послевоенное время было тяжелое, жрать было нечего, и потому весь этот антиквариат лихо менялся на картошку, мясо, лук на любую еду.
Но количество вывезенного барахла упорно не хотело уменьшаться. Оно как бы даже увеличивалось по какому-то антиматематическому закону. Семья решительно не знала, что со всем этим делать. Бабушки, дедушки и другие дальние и ближние родственники задыхались в этой, в буквальном смысле слова, непроходимой роскоши.
Помощь пришла неожиданно со стороны ОБХСС. Сталинская Конституция обязывала всех трудиться. Не переча Конституции, папа устроился на работу. На комбинат. Но не на какой-нибудь там металлургический или целлюлозно-бумажный.