Кто это? Кто говорит? тянули шеи те, кто стоял дальше, кому не видно было девушку.
Да Щурова это, Танька, откликались передние. Комсомол недобитый.
Сам ты недобитый! Залил зенки и гавкаешь. Правильно она говорит.
Ну, нехай пока поговорит, нехай. Мы тут уже слухали кое-кого.
Ой, дитятко! Да что ж она, или не боится? Бандиты ж кругом.
Цыц, Дарья! Яки ще бандиты?! Думай, шо говоришь! Освободители ваши, а ты А Танька нехай потрепится, нехай!
Это ты, Марко́?! отпрянула в страхе закутанная в какую-то рвань женщина от протискивающегося вперед молодого мужика; за ним молчком лезли еще трое.
Гончаров! Гончаров! ледяным ветром дохнуло по толпе, и она вдруг распалась надвое, давая дорогу этим троим. Гончаров стоял теперь за спиной Татьяны Щуровой, слобожанки, дочки красного командира Петра Николаевича Щурова.
Вас всех обманули! звонко говорила Таня. Колесников и его штаб никакие это не освободители, это враги трудового крестьянина! Изверги и бандиты. Они убивают и мучают невинных людей, они хотят вернуть власть кулаков и
Гончаров выстрелил девушке в спину, и Таня, широко раскрыв в ужасе и боли глаза, рухнула на истоптанный, грязный снег. Марко́ же и те трое, скалясь, палили в воздух из наганов и обрезов, наслаждаясь переполохом, дикой своей, разнузданной властью над обезумевшей в страхе толпой.
Повыскакивали на крыльцо дома полуодетые штабные, с колокольни, на всякий случай, полоснул поверх крыш пулемет, ахнуло еще с десяток выстрелов, потом все стихло, затаилось.
Марко́ Гончаров, ухмыляясь, стоял перед Колесниковым.
Здоров, Иван Сергеевич!
Здорово, Марко́! Где тебя черти носили?
Да носили Хе-хе-хе Помирать кому охота, Иван Сергеевич?! От красных хоронился, чуть было не сцапали А тут, чуем с хлопцами, шо до дому все вернулись.
Ну, не до дому и не все, нахмурился Колесников. Кто в честном бою полег, а кто в камышах отсиживался да чужих баб щупал.
Баб много, Иван Сергеевич, не обижайся, табун тебе еще пригоню. А Таньку, он наганом показал себе за спину, жалеть нечего, красная до пяток.
Грехи, выходит, замаливаешь, Марко́? усмехнулся, покуривая, Безручко.
Выходит, нагло уставился тот на голову политотдела. Но к Таньке еще пяток комиссаров прибавь, без дела не сидели.
Ладно, потом разберемся, махнул рукой Колесников. Холодно тут прохлаждаться, айда в дом.
Сейчас, вспоминая все это, животный свой страх перед Гончаровым (этот не остановится перед ним, командиром, пулю всадит и не охнет), Колесников ехал к своему дому. Особого желания появляться перед родными у него не было, мать, кажется, все ему сказала тогда, на Новой Мельнице, настроила, не иначе, против него жену и сестер. Как же: муж и брат главарь банды, убийца. Да кто бы из них был сейчас живым, если б он не сделал этого шага?! И как им объяснить, что при красных они из нищеты не вылезут, будущая коммуна, уравниловка, не позволит даже самым трудолюбивым крестьянам иметь больше других, хоть лоб расшиби! Ведь большевики прямо говорят: все равны, все одинаковы.
Домашние встретили его молчанием. На приветствие
ответила одна лишь Настя, меньшая из сестер, да и то скороговоркой, с оглядом на мать. А мать та вообще за ухваты взялась, чугунки ей понадобилось срочно ворошить!..
Переодеться дай, глухо сказал матери Колесников, решив, что по возвращении как следует проучит Оксану побегает она от мужа, попрыгает под вожжами!
Он наскоро переоделся, пожевал молчком картошки с квасом и ушел не простившись. И ему никто ничего не сказал.
По указанию Колесникова выпороли и «бойца для мелких поручений» деда Зуду, за потерю бдительности. Имелся в виду побег «жинки» атамана, Соболевой, кончившийся «вынужденной мерой, убийством последней», так было сказано в приказе, который сочинил новый начальник штаба, Бугаенко. Стругову в этом приказе объявлялась благодарность «за решительные действия, а также за точное исполнение распоряжений командира».
Пороли Сетрякова на виду, все тот же Евсей с Кондратом Опрышко, за плетнем штабного дома. Дед повизгивал в стыдобушке, дергался в одном исподнем на широкой лавке, слезно просил «Евсеюшку» не позорить его перед честным народом, но Евсей лишь посмеивался, охаживая пучком мерзлой лозы тощий дедов зад, приговаривал на каждом ударе, мол «военна дисциплина для усих одна и треба ее сполнять и старикам, и молодым».
За плетнем собралась толпа зевак, парубки улюлюкали, подбадривали Евсея и Кондрата, который сидел на Сетрякове верхом, а сердобольные бабы охали и потихоньку возмущались: да что ж это деется? Старика лупцуют
Кончилась экзекуция совсем весело: сквозь толпу прорвалась вдруг Матрена, жена деда Зуды, выхватила у Евсея лозу, под хохот и свист парубков сама вытянула деда по спине, а потом велела ему одеваться и повела домой военная карьера деда Зуды завершилась.
Посрамленный и униженный, Сетряков шел впереди Матрены, опустив в горе седую простоволосую голову, стыдясь смотреть на слобожан вот тебе и коня дали, сани Эх! Старого воробья на мякине провели!.. Сбоку деда скакал на одной ноге Ивашка-дурачок, выкрикивал обидное: