Оглянулся не видел ли кто его трусливого прыжка, носком сапога отбил подальше наган; усмехнулся: а он бы сам не стал стреляться, не поднялась бы рука. Да как это самого себя?!
«А я б его не стал пока убивать, думал Колесников, уже выйдя на улицу, садясь на коня. Я б его за собою возил, мучил, гнул бы его на свою сторону. Молодой же он был, Алексеевский, сломался бы. С л о м а л и б ы!» скрипнул он зубами, вспомнив лесное приспособление Евсея, с помощью которого тот выворачивал пленным красноармейцам руки и ломал ноги; в следующую минуту Колесников понял, что ничего из этой затеи у него бы не вышло был уже в его руках парень из чека
«И кому вы нужны со своим геройством?! все еще не мог успокоиться Колесников, трясясь теперь впереди своего войска. Кто о вас и вспомнит? Я как был, так и есть. А ты, вот, валяйся там, возле окна»
И снова зябко повел плечами, поежился не заболел ли? Чего доброго, хворать в такую пору
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Демьян дернулся от последних этих слов Бугаенко, пожаловался потом Котлякову, что сил больше нету заниматься бандитскими делами, хватит, сколько крови пролито, а ради чего? Воевать больше нет смысла, дорожка тут одна, к расстрелу, надо бросать и идти в чека каяться может, и простят. Гришка внимательно слушал Маншина, вроде бы даже и соглашался, но сейчас же побежал к Конотопцеву и доложил.
Демьяна стащили с печи, где он, кое-как помывшись в корыте с помощью жены, только что заснул тяжелым сном; он и не понял сначала, за что его бьют.
В штабную избу Демьяна вели трое: Евсей, Кондрат Опрышко и Стругов. Никто из них ничего не объяснял, молчком подталкивали его в спину, а Стругов, собачья порода, все норовил попасть кулаком в зубы.
Колесников со штабными, судя по всему, ложиться в эту ночь и не думали: стол ломился от бутылей и закуски, взвизгивала в соседней комнате гармошка, за ситцевой занавеской пьяно хохотала какая-то женщина. За столом восседали и калитвянские кулаки Назаров, Кунахов, лавочник, Алексей Фролыч
Демьян стал перед столом.
Ну? грозно уставился на него Колесников, и все враз стихло, даже гармошка смолкла. Шо скажешь, Маншин? Надоело, значит, воевать, а? К бабе своей захотел?.. Так-так. А мы, выходит, свободу тебе должны добывать, лучшую жизню готовить?! Землю от коммунистов очищать!
Да я Я ничо́го, Иван Сергеевич, стал оправдываться Маншин, сообразивший наконец, в чем дело. Брякнув с горячки. Людей, кажу, богато побило, весна скоро, пахать надо.
Один ты умный, Демьян! гулко затрубил Назаров, и борода его запрыгала в гневе. А командиры не понимают ничо́го, да? Коммунисты тебе напашут теперь на спине, як же!
За столом дружно загомонили.
К стенке Демьяна, чего там! подзуживал лавочник. На кой ляд он нужен, такой воин!
Шомполов ему горячих, шоб неделю зад огнем полыхал!
Проучить его за язык!
Назаров склонился к уху Колесникова, что-то сказал. Тот кивнул терпеливо поджидавшему Евсею:
Всыпь ему!
Евсей обрадованно и деловито сгреб Демьяна за шиворот, потащил. С порога уточнил у Колесникова:
Як его казнить, Иван Сергеевич: шоб робыв или шоб хворав?
Чтоб командиров своих почитал! подал голос Безручко, и все довольно и одобрительно захохотали, замотали в согласии головами так, политотдел, так!
Били Демьяна тут же, во дворе штабного дома. Евсей приладил к столбу проволоку, Маншина подвесили за ноги и полосовали вожжами и чем-то тупым, тяжелым. Евсей показывал Опрышке и Стругову куда бить, чтоб побольней и крови не было, а сам все ходил вокруг, приглядывал, а потом сапогом выбил Демьяну четыре зуба.
«Ладно, Иван Сергеевич,
ладно, сплевывал кровь Демьян. Пожалел я тебя, не поверил тогда следователю, Станиславу Ивановичу, думал и вправду ты за бедняков печешься А теперь недолго тебе над людьми измываться, недолго. Глядишь, и зачтут в чека твою смерть, простят меня»
Домой Маншина уже не отпустили: велели умыться и поставили охранять обоз. Он стоял у саней с награбленным каким-то добром, слушал фырканье лошадей, шуршание сена и с ненавистью смотрел на ярко светящиеся в ночи окна штабного дома. Разбитые десны болели, во рту от сочащейся еще крови было солоно и горько.
Этой же ночью Колесников побывал дома. Никто из домашних не спал, слух о приходе «полка» распространился по слободе с быстротой молнии. Многие старокалитвяне сбежались на площадь у церкви, сам собою возник сход. В голос кричали женщины, жены и матери убитых, мужики, которые не были в банде, отмалчивались, прятали носы Колесников подгребал теперь в свое войско и хромых, и кривых, всяких. Бабы проклинали войну и эту смертную бойню, которую затеяли их слобожане, ругали Колесникова с Безручкой, говорили, что хватит лить кровь, сколько горя и слез кругом Выделялся в этом женском праведном хоре высокий молодой голос он притягивал к себе, заставлял прислушиваться, думать. Толпа, стихийно сбившаяся у церкви, обернула сейчас растерянные, большей частью испуганные лица на этот голос, невольно потянулась на него, плотно окружая говорившую совсем еще девчонку, в белом вязаном платке и ладном полушубке.