ГЛАВА ВТОРАЯ
У дома Сергея Никаноровича Колесникова всадник спешился; стоял, поглаживая влажную шею коня, разминая затекшие ноги. Чавкала под сапогами грязь.
Раздались поблизости голоса, кто-то шел по переулку, матерился, осклизаясь.
Фигуры их было трое приблизились; всадник хорошо теперь различал и голоса, и самих людей. Это были односельчане, Григорий Назаров, Марко́ Гончаров и Сашка Конотопцев. Он подивился, что они дома, не на службе, а потом хмыкнул а сам-то? Через минуту все трое были возле него, загомонили, радуясь отчего-то встрече, хлопали его по плечам.
Здорово, Иван! от Марка́ Гончарова несло крепким перегаром. Откуда взялся? Не иначе и ты с Красной Армии сбежал?
Подали руки и Назаров с Конотопцевым, эти тоже были навеселе.
Иван Колесников на приветствия односельчан ответил осторожно, с опаской:
Да вот, приехал Батько, что ли, захворав. Письмо из дому получил еще на той неделе, да все никак не мог
Гончарова эти слова привели в неистовый хохот.
Да батьку твоего мы уже три дня как схоронили. Ох и поминки были у Сергея Никанорыча!
Ты чего мелешь?! Колесников грозно надвинулся на Гончарова.
Да правда, Иван, правда, усмехнулся Григорий. Схоронили Никанорыча. Кровью изошел. Дело стариковское, чего уж тут. Ты вот что Он приблизился к Колесникову, и Иван близко теперь видел небритое лицо Назарова, насмешливые наглые глаза. Ты с красными-то полюбился, чи шо? Батько твой, да и все Колесниковы, люди как люди, из зажиточных, а ты Братов наших небось ловишь да к стенке ставишь, а?
Ну, как сказать, уклонился от прямого ответа Колесников. Теперь, может, и меня самого к стенке поставили бы.
Ага!.. Слышь, Марко́, оживился Григорий. Ты вот что, говорил он снова Колесникову. Заглянул бы завтра в наш штаб, а? Дело есть.
В какой еще штаб?! С меня хватит. Шесть годов дома не ночевал, забыл, как земля по весне пахнет.
Молчавший все это время Сашка Конотопцев, низкорослый, в белом полушубке, с ухмылкой откинул полу, положил руку на рукоять обреза.
Григорий, вон, братану своему, Мишке, дырку в башке сделал, сказал он как бы между прочим. Теперь у него одна забота землю нюхать.
Колесников, толком не понимая, чего все-таки от него хотят, зябко повел плечами, попросил миролюбиво:
Шли бы вы своей дорогой, хлопцы. Ну, выпили, ну языки почесали А человек три дня с коня не слезал, спешил. По бабе своей соскучился.
Тройка дружно загоготала.
По Оксане, что ли? скалился Гончаров. Да она сейчас-то дома, нет? А то скачи прямиком к Даниле Дорошеву, там ее поищи.
Ну! Ты! Колесников схватился за эфес шашки. Чего языком мелешь?! Зарублю, гада.
Колесникова трясло, он никак не мог задвинуть назад в ножны наполовину вынутый клинок.
Ну, чем ты там, у красных, командуешь? спросил Григорий. Батько твой хвастался, что полком.
Нет, эскадроном. Сейчас вот, после ранения, в отпуску.
Не дюже тебя красные-то ценют, сплюнул сквозь зубы Гончаров. Сколько лет у них, а все эскадронный. Григорий
у нас так полк сразу получив, Сашка, вон, разведкой командует, а тебе, глядишь, и дивизию дали бы.
Слышь, хлопцы, Колесников решительно взял коня под уздцы. Хватит шутковать. С дороги я, нога болит
Григорий вплотную приблизился к нему, дышал прямо в лицо.
Да нет, Иван Сергев, тут не до шуток. Восстал у нас народ. Советскую власть скинули. И ты В общем, завтра в штаб приходи. Утекешь ежли кровя твоей родне пустим. И Оксаниных братов тоже До люльки всех вырежем.
Колесников, сжав зубы, растерянно смотрел им вслед.
Дурачье пьяное, пробормотал он. Только от одного ярма сбежал, эти тут как тут
Нагнувшись к окну, Колесников постучал, с улыбкой увидел, что в доме занялся переполох заметались полуодетые женские фигуры, чье-то лицо прилипло к окну. Потом кто-то стал отпирать ворота, неумело и долго вынимал из проушин перекладину.
Ну, кто это там возится? прикрикнул он, и тотчас раздался виноватый и заискивающий голос Оксаны:
Да я это, Ваня, я!.. Никак ее, подлюку, не вытащу, тяжеленная!.. Параска, ну-ка, подсоби!..
«Сама подлюка, зло подумал Колесников, вспомнив, что ему сказал Гончаров. Разберусь с Данилой, гляди, Ксюха»
Ворота наконец распахнулись, две женщины бросились к Колесникову, повисли на нем. Он стоял спокойный, даже равнодушный к объятиям жены и сестры, Прасковьи, морщась от боли в раненой ноге; не выпускал из рук уздечки, думая о том, что коня надо поставить в сарай, а потом, когда остынет, напоить.
Ну будет, будет вам, отстранил он женщин, ввел коня во двор. На крыльце показалась мать, и Колесников пошел к ней, поздоровался.
Правда с батькой-то? спросил он, надеясь, что пьяные односельчане сболтнули неправду, но Мария Андреевна мелко закивала головой правда, правда Повернулась, пошла в дом, а Колесников занялся конем: вытер его мокрую вздрагивающую спину, отнес в сарай влажное, остро воняющее по́том седло, выдернул из лошадиных мокрых зубов теплые трензеля.
В доме он появился хмурый, с серым усталым лицом, тоже насквозь провонявший: даже от трехдневной щетины, казалось, несет лошадиным потом.
Женщины встретили его со сдержанной радостью: Оксана помогла снять шинель и сапоги, Прасковья приняла из рук дорожный, набитый чем-то мешок, Мария подхватила папаху, а еще одна сестра, угловатая Настя, все не могла найти себе дела, мешалась под ногами у взрослых. Мать же возилась у печи, двигала ухватами закопченные чугуны.