Красноармейцы, застигнутые врасплох, не успели оказать нужного сопротивления. Четырнадцать из них уже неподвижно лежали на земле, остальные, большей частью разоруженные, раненые, в беспорядке
отступали, но их настигали, били, срывали одежду
Миша-а!.. Сыно-о-ок! раздался над площадью душераздирающий женский вопль, и к бричке с телом Михаила Назарова бросилась прибежавшая только сейчас простоволосая женщина с белым страшным лицом, упала на нее, забилась в истеричном плаче.
Этот крик как-то парализовал всех: стихли выстрелы, умолкла ругань, и только Григорий Назаров все еще ярился над кем-то лежащим, бил его култышкой обреза по окровавленной голове.
Гришка! заорал кто-то из толпы. Оставь живого. Ему теперь наш хлебушко долго отрыгиваться будет.
Красноармейцев согнали в кучу, велели раздеваться до белья. Слободские девки хихикали над белыми, дрожащими от холода фигурами, отворачивались.
А теперя паняйте! Григорий грозно сдвинул жидкие белесые брови. И всем своим продотрядовцам накажите, чтоб Старую Калитву за сто верст обходили. Ясно? Восстания у нас. Есть желающие примкнуть?.. Нема? Ну, глядите. Когда наша власть везде будет, сами запроситесь, а мы помозгуем. А сейчас вон отсюда! Ну!.. Бегом! Кому говорю?!
Босые, раздетые красноармейцы, под свист и улюлюканье толпы подались с площадного бугра кто к Дону, уже схватившемуся тонким льдом, кто в сторону Новой Калитвы оттуда ближе к Гороховке, к людям
Дай вон того, длинного, порешу! сунулся было вслед за красноармейцами Марко́ Гончаров. Он мне всю морду, подлюка, изодрав!
Но Григорий строго цыкнул на него, и Марко́ с сожалением пихнул за пояс обрез.
Слобожанская знать Трофим Назаров, лавочник, суетящийся тут же, до смерти перепуганный поп подошли к бричке, поснимали шапки и папахи, слушали причитаний матери Михаила.
Не вой, строго приказал Назаров-старший. Ро́дный сынок тебя голодом хотел сморить, а ты сопли распустила. Цыц! Кому сказал?!
Старокалитвяне прежним тесным кольцом обступили бричку, лежащие вповалку трупы красноармейцев, трупу снятого с них обмундирования сапог, буденовок, шинелей.
Было жутко, тихо. Мать Михаила послушно умолкла, глухо давилась внутренним, отчаянным плачем.
Шо ж вы наделали, мужики? всхлипнула в ужасе какая-то сердобольная, бедно одетая баба. Людей побили
Не люди это, кровососы! заорал на нее лавочник. Последнее у народа гребли. Хотя у тебя, голодранки, и брать-то нечего А туда же.
Ну, чего стоите, халявы пораззявили? начальственно прикрикнул на слобожан Григорий Назаров. Винтовки, вон, разбирайте, патроны Теперь штоб в каждой хате оружия была, свою власть устанавливать будем Чего крутишься, Демьян? Винтовку, говорю, бери. Да тяни, тяни. Мертвый он, не кусается.
Демьян Маншин худой высокий слобожанин, одетый, как и многие, в рваньё, робко тянул из рук мертвого красноармейца винтовку, дрожащими пальцами отстегивал подсумки. Не сразу насмелились сделать это и другие. Григорий подгонял их матом и угрозами.
Михаила дозволь по-людски схоронить, Трофим Кузьмич! упала мужу в ноги Назарова, ползала с плачем у тяжелых его, смазанных вонючим дегтем сапог. Сынок он наш, на свет его пустили-и
Пустили, буркнул Трофим Назаров. То-то и оно, что пустили Ладно, хорони.
Повернулся к Григорию:
Волость надо захватить, не то Сакардин с Жимайловым в уезд или в саму губернию сообчат. Не ко времени это.
Григорий ухмыльнулся.
Да там тихо давно. Марко́ вон, Гончаров, бегал с хлопцами, говорит, что Советская власть в нашей Калитве приказала долго жить.
Ну-ну, одобрительно кивнул Назаров.
Награбленную одежду сносили в опустевшее приземистое здание волостного Совета; повстанческий отряд решили одевать в красноармейское, для маскировки. Тут же, в настывших комнатах, провели заседание штаба. Постановили, что командовать отрядом будет пока Григорий Назаров, а заместителем у него Марко́ Гончаров. Зажиточные слобожане также вошли в штаб, им вменялось бесперебойно снабжать повстанцев продуктами. Членами штаба стали Трофим Назаров, лавочник, Куприянов, и еще два старокалитвянских кулака Прохоренко и Кунахов.
Народ с площади долго не расходился. Свезли в дальнюю балку трупы красноармейцев, присыпали чем попало. Заглядывали в окна бывшего волостного Совета, стараясь услышать, о чем там говорится, на заседании штаба, но слушать не давали: Ванька Поскотин да Демьян Маншин, еще утром такие простые и доступные, гнали теперь всех от окон, скалили зубы: «Военная тайна». А наиболее настырных материли, толкали взашей. Дурачку Ивашке, тоже сунувшемуся в окно, Демьян разбил зубы; Ивашка тоненько, по-собачьи, скулил, сплевывал кровь. Его успокаивали старухи, качали
осуждающе головами божий ведь человек!
Вот она, новая власть! не выдержала одна из баб, но на нее зашикали, замахали руками: молчи, дура, убьют!
Толкался среди старух притихший дед Зуда, толковал сам с собой: «Энти хлеб выгребали, наши по зубам норовять Кого слухать? До кого притулиться?..»
С площади старокалитвяне расходились подавленные, растерянные. Снег валил уже вовсю, слепил глаза, застил белый свет. Кое-где робко затлели в окнах огоньки, но многие ложились, не зажигая огня и не вечерявши, не до еды было. Слобода притихла, затаилась в ночи. Лишь Гришка Назаров с дружками-дезертирами пьяно горланили на улице; кто-то из них раза два пальнул для острастки из красноармейской винтовки не терпелось, видно, опробовать. Завизжала собака, грянул еще один выстрел, и все стихло. Легла на Старую Калитву длинная холодная ночь.