Последнее, что помнит Павел, две испуганные темные фигуры, мужчины и женщины, робко подошедшие к нему в лесу, санки с хворостом, на которых он лежал вверх лицом, негромкие голоса его везли куда-то. Женщина называла мужчину Данилой, он ее мамой. Потом явились откуда-то теплая изба, теплая вода и тугая повязка на плече
Санки с хворостом и полуживым каким-то человеком Данила Дорошев с матерью притащили в Старую Калитву ранним утром. Тащили огородом, с опаской: парень на санках мог оказаться кем угодно, к тому же ранен, изошел кровью, значит, кто-то стрелял в него или он сам от кого-то отбивался. Словом, заявить о нем Григорию Назарову или тому же Марку́ Гончарову, надо было немедленно, но Дорошевы не сделали этого. Парня раздели у печи, вымыли окровавленное плечо, забинтовали чистой тряпицей. Он тихо стонал, скрипел зубами, был все время в сознании, лишь под самый конец затих и на вопросы не откликался.
Данила широкоплечий, с вьющимся русым чубом и такой же бородкой, сероглазый и большелобый курил сейчас у печи, думал. Он знал уже, что Колесникова хотели убить вчера вечером, скорее всего, это и есть тот человек, который кидал в атамана бомбы, а потом стрелял из нагана. По всей слободе рыщут конные, спрашивают не видал ли кто чужого.
Данила, прихрамывая (у него с детства сломана была нога, срослась неправильно), вернулся к печи, разжег погасшую цигарку.
А хуже ему станет, мама? тревожно спросил он. Чего делать будем?
Мать кинула на себя торопливый крест, подошла на цыпочках к двери в горницу, прислушалась: раненый спал спокойно, тихо.
Да шо делать, и не знаю, сынок, сказала она. Мабуть, до врача надо обращаться, до Зайцева.
До Зайцева?! переспросил удивленно Данила, вскинув голову. Керосиновая лампа, стоявшая на столе, освещала его напряженное и несогласное лицо, завитки дыма, путающиеся с кольцами волос. В лапы бандюкам отдать человека?
Може, Зайцев не скажет Колесникову? неуверенно проговорила мать.
Они помолчали, думали каждый о своем: Данила о том, что нельзя доверять Зайцеву, тот обязательно скажет штабным, и парню тогда пощады не жди, мать же Данилы прикидывала, куда бы сховать хлопца. Можно отвезти его на хутор, к сестре, но туда километров восемь. Выдержит ли раненый?
Кто-то стукнул в окно. Данила с матерью испуганно оглянулись: неужели кто-нибудь видел, как они везли парня, и донес в банду?
Стук повторился вежливый, торопливый, и Данила, накинув зипун, вышел, сказав матери, что скоро вернется. Но вернется ли?
За углом дома, в тени, стояла Оксана Колесникова в темном пуховом платке, в белой шубейке, в валенках. Она несмело шагнула вперед, а Данила, сколько позволяла ему больная нога, бросился навстречу.
Ксюша! Ксюшенька!
Он взял ее озябшие, вздрагивающие
пальцы, прижал к груди, заглядывал в белое при лунном свете лицо, в распахнутые тревогой и отчаянием, такие знакомые, переворачивающие душу глаза.
Что? Что у тебя стряслось?
Оксана, припав к его плечу, заплакала, а Данила несмело гладил склоненную ее голову, боялся пошевелиться. Сколько бессонных ночей провел он в думах о ней, сколько хороших слов сказано было в темноту! Ведь с юности мучит она его неувядающей своей красотой, с юности и на всю жизнь сердце его принадлежало ей вся Старая Калитва знала об этом. Было время, ходила она к нему на свидания, но Оксану настойчиво уже охаживал Иван Колесников, из зажиточных, драчун и насмешник. Перешла она скоро в дом Колесниковых, стала мужней женой, но молва о их душевной связи с Данилой осталась, тем более что не любила Оксана Ивана, «пошла на богатство», мучается в доме Сергея Никаноровича. И вот сейчас, столько лет спустя, пришла почему-то к нему, Даниле, стоит перед ним несчастная, подурневшая от слез.
Что, Ксюша? Что? спрашивал Данила, вдыхая будоражащий запах ее одежды, уложенных венцом волос, мокрого лица.
Иван подлюка женился там, на Новой Мельнице, говорила она, вздрагивая плечами. Девку ему какую-то привезли, кацапку, женили. А я его, кобеля, с самого четырнадцатого года ждала А он отплатил, спасибо Бандой теперь верховодит, позор какой на весь род наш И не убили ж его, заразу, вчера! Бомба его, паразита, не взяла!
Данила слушал, молчал. Да и что он мог сказать? Столько чувств, столько воспоминаний юности всколыхнулось в душе, защемило, замерло в печальной тоске сердце.
Всю жизнь серденько мое к твоему ластилось, говорила Оксана, прижавшись к Даниле, как перед богом кажу. Знаю, что нет мне прощения, голова моя глупая, не розумила, где счастье мое было. За богатством погналась, хромоты твоей застеснялась А любый ты мне, Данилушка, любый Уж сколько раз поднималась: думаю, пойду к нему, может, простит, душа у него добрая. А потом вспомню, что мужняя, что дите у нас с Иваном да и нужна ли теперь Данилушке?.. А тут сон дурной приснился, Данилушка, вроде в белом ты во всем по Калитве нашей ходил, и ангелочки вокруг тебя так и вьются, так и вьются Проснулась вчера, дрожу вся. Побегу, думаю, к Данилке, не иначе, беда у него какая
Да ну что ты, какая беда!
Дорошев стоял, оглушенный речами Оксаны, несчастным ее видом, робко обнимал ее онемевшими руками. Он не знал, что должен был делать и говорить, лишь улыбался белозубо и печально зачем ворошить прошлое? а она любовалась этой его белозубой улыбкой и гладила его щеки, шелковистую русую бородку мягкими духмяными руками.