Приехали, ваше благородие, сказал ямщик, указывая кнутом. Вот она, эта улица. Приют он тут был.
Я выглянул из кибитки, ожидая увидеть старое казенное здание, возможно, обветшалое, но полное жизни. Но его не было.
Перед нами, на том месте, где, по всем картам и планам, должен был стоять новопостроенный приют, расстилался лишь большой, заснеженный пустырь.
Глава 5
Я смотрел на это пустое заснеженное место, а зубы начинали скрежетать.
Курила, может, мы адресом ошиблись? первым нарушил тишину Изя, и в его голосе звенела тревога. Кучер, ты уверен, что это здесь?
А как же не здесь, пробасил ямщик, тоже с недоумением глядя на пустырь. Вот она, Никольская улица. Тут завсегда приют был. А теперь видать, снесли али сгорел.
Блядь, вырвалось у меня тихо, почти беззвучно.
Изя и Рекунов молчали, не решаясь меня беспокоить, чувствуя момент. Что они могли сказать? Что сделать?
И тут в памяти всплыло лицо. Доброе, морщинистое, полное мудрой печали. Прасковья Ильинична. Старая каторжанка, работница из тюремного острога. Женщина, которую я нанял приглядывать за моим сыном, моя единственная ниточка к нему в этом проклятом городе. Она. Если кто-то и мог знать, то это она.
К тюремному острогу! прохрипел я ямщику. Живо!
Мы снова понеслись по скрипучему снегу. Но теперь я не чувствовал надежды. Я испытывал только первобытный, животный страх.
Домик Прасковьи Ильиничны стоял на самой окраине, у серых, угрюмых стен острога. Маленький, вросший в землю, но с аккуратными, чистыми занавесками на окнах и дымком, вьющимся из трубы. Я выскочил из саней, не дожидаясь, пока они остановятся, и бросился к низкой двери.
Она открыла почти сразу, словно ждала. Увидев меня, ахнула, всплеснула руками, и ее лицо озарилось радостью.
Милок! Вернулся! Господи, слава тебе
Он где он? перебил я ее, не в силах больше терпеть.
Она молча отступила в сторону, пропуская меня в избу.
Изя с Рекуновым остались на улице и, видя, что все закончилось хорошо, вернулись на постоялый двор.
Внутри было жарко натоплено, пахло сушеными травами и свежим хлебом. И посреди комнаты на домотканом коврике, сидел он.
Маленький серьезный мальчик, которому на вид было чуть больше двух лет. Он был одет в чистую холщовую рубашку
и с невероятным усердием игрался с деревянной ложкой. Услышав наши голоса, поднял голову. И я утонул. Утонул в огромных, как у меня, глазах, которые смотрели с детским, невинным любопытством. Мой сын.
Я опустился на колени, не смея подойти ближе. Все слова, которые я готовил, все мысли все вылетело из головы. Я просто смотрел на него и молчал.
Прасковья Ильинична подошла и положила свою сухую, теплую руку мне на плечо.
Ванечка, тихо сказала она. Вот и твой тятя приехал.
Я оставался с сыном до вечера, а потом, когда он уснул, убаюканный на теплой печи, Прасковья Ильинична, отчитываясь передо мной, как перед хозяином, рассказала горькую правду.
Старый-то приют снесли, говорила она, и в ее голосе звенела горечь. А как до стройки новой дошло, тут и началось. Прознал начальник тюрьмы, что Общество благотворителей строителей ищет, сам к ним и явился. План у него был благородный: построить приют на общественные деньги да силами арестантов. Мол, дешевле, и арестанты при полезной работе будут, исправятся.
Она горько усмехнулась.
А на деле-то что вышло? Деньги, что вы и остальные пожертвовали, он забрал, а про стройку и думать забыл. Арестантов пару раз выгнали на пустырь, они бревна растащили, и все на том кончилось. А сирот Она перекрестилась. Всех, кто постарше, обратно в тюремный острог перевели, в общие камеры. Говорят, мрут там как мухи. Одного только Ваньку я и успела к себе забрать. Как вы велели, глаз с него не спускала. Сказала, хворый он, ухода требует. Отдали, да и то пришлось рубль сунуть. А за остальных душа болит, ой как болит
Я вернулся в свой унылый номер на постоялом дворе. Изя и Рекунов уже ждали. Они ничего не спрашивали по моему лицу и так было все понятно.
Я был в бешенстве. Информация о начальнике тюрьмы и арестантах стала последней каплей, личным оскорблением, которое всколыхнуло в моей душе самые темные, самые болезненные воспоминания.
В моей памяти с мучительной ясностью всплыли картины собственного прошлого. Этап. Бесконечный серый путь по замерзшей земле. Голод, который грыз внутренности так, что хотелось выть. Холод, от которого ломило кости и темнело в глазах. Унижение. И вечная, мелкая, подлая вороватость начальства.
Я остановился у окна и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Начальник тюрьмы не просто вор. Он воплощение той самой системы, которая паразитирует на самых бесправных. Он та самая мразь, что отбирает последний кусок хлеба у каторжника и последнюю надежду у сироты.
«Мрази пронеслось у меня в голове. Такие мрази существуют. Готовые обворовать самых беззащитных сирот. И прикрыться для этого трудом других несчастных арестантов, у которых крадут последний кусок хлеба».
Курила, я тебя умоляю, только не делай глупостей! Изя, видя мое состояние, испуганно подался вперед. Он, видимо, решил, что я сейчас схвачу револьвер и побегу вершить суд. Я понимаю, ты зол, я сам готов разорвать этого поца на куски! Мы этим шлемазлам все волосы повыдергиваем, они еще не знают, с кем связались! Но не надо сейчас бежать и бить ему морду. Это ничего не решит!