Рекунов, сидевший до этого неподвижно в углу, молча поднял на меня свои холодные, бесцветные глаза. Он ничего не советовал, не лез с вопросами. Просто ждал, и я знал, что он готов помочь.
Нет, сказал я, и они оба удивленно посмотрели на меня. Простая расправа это слишком мелко. Вырвать у него деньги это не решение. На его место придет другой такой же. Я устрою такое, что многие годы некоторым еще икаться будет.
Я встал и начал мерить шагами комнату. План рождался прямо на глазах, четкий и безжалостный.
Мы запустим каток. Настоящий каток правосудия, который раздавит не только его. Ты прав, Изя. Бить морду будет слишком мелко. Этот начальник тюрьмы чиновник. А у каждого чиновника есть грехи. Долги, любовницы, взятки Даю тебе день. Поговори с местными. Я хочу знать о нем все.
Изя тут же, как гончая, взявшая след, отправился в нижний город, в трактиры и лавки, чтобы запустить свои каналы и собрать все слухи и сплетни о начальнике тюрьмы.
Я же, оставшись один, решил, что мне нужно узнать все из первых рук. Кто именно в «Благотворительном обществе» так ратовал за кандидатуру начальника тюрьмы? Кто подписывал бумаги? Чье слово было решающим? И вообще, как это все произошло, черт возьми!
Я велел подать сани и отправился с визитами. Первым был дом городского головы. Пышная, нарумяненная его супруга встретила меня с распростертыми объятиями, но, услышав мои вопросы о делах Общества, тут же сменила тон.
Ах, батюшка, Владислав Антонович, заворковала она, делами-то муж ведает. А мы, бабы, что? Наше дело чай разливать да за сироток
молиться.
Сам городской голова был «в отъезде по срочным делам».
Следующий визит, к городничему, принес тот же результат. Меня угощали вареньем, расспрашивали о столичной моде, ахали от моих рассказов, но как только речь заходила о приюте, все тут же ссылались на мужей и общие собрания. Но все-таки рассказ Прасковьи Ильиничны подтвердился, хоть и без подробностей.
Я быстро понял, что этот путь тупик. Общество собралось не так часто, раз в неделю, а то и реже. Каждый из них поодиночке боялся брать на себя ответственность и говорить что-либо конкретное. А ждать целую неделю, пока они соберутся все вместе, у меня не было ни времени, ни желания.
Вернувшись в трактир, я пообедал и вышел на морозный воздух.
Оглядевшись, вокруг заприметил одного из ямщиков и направился к нему.
Куда прикажете, ваше благородие? спросил мужик, почтительно сняв шапку.
В архиерейский дом. Мой голос прозвучал твердо и спокойно. К епископу Тобольскому и Сибирскому Варлааму.
Ямщик удивленно крякнул, но спорить не стал. Сани тронулись, и полозья заскрипели по чистому, белому снегу. Я ехал по улицам древнего города, и на моем лице не было ни тени сомнения.
Морозный, колкий воздух обжигал щеки. Мы миновали нижний город и начали долгий, крутой подъем по Прямскому взвозу. И вот наконец перед нами выросли величественные, древние стены кремля, увенчанные зубчатыми башнями. На фоне холодного, свинцового зимнего неба ослепительно горели золотые купола Софийско-Успенского собора.
Атмосфера здесь была совершенно иной. Веяло веками, мощью, чем-то незыблемым и строгим.
Пока сани катились по территории Кремля, я в последний раз прокручивал в голове предстоящий разговор. Я понимал, что здесь нельзя действовать нахрапом или угрозами, как с Мышляевым. Нельзя говорить и языком выгоды, как с купцами. Человек, к которому я ехал, мыслил иными категориями.
Я должен был отбросить все свои маски: и авантюриста, и промышленника, и безжалостного мстителя предстать перед ним тем, кем меня уже считало благотворительное общество Тобольска: искренним филантропом, радеющим о душах невинных сирот и ищущим у пастыря не союзника в интригах, а защиты и помощи.
Ямщик остановил сани у входа в Архиерейский дом большое, строгое каменное здание рядом с собором.
Приехали, ваше благородие.
Я вышел из саней. Мое лицо было спокойным и исполненным скорбной решимости. Я сделал глубокий вдох и шагнул навстречу своей цели.
Дверь Архиерейского дома отворил не лакей в ливрее, а молодой, бледный монах в простом черном подряснике. Он молча поклонился и пропустил меня внутрь.
Здесь все было иначе. Я попал из мира суеты и денег в мир тишины и вечности. Густая, почти церковная тишина глушила звуки с улицы. Воздух был прохладным и пах ладаном, воском еще чем-то едва уловимым. Со строгих, потемневших от времени икон, висевших на стенах, на меня смотрели суровые лики святых. Их взгляды, казалось, проникали в самую душу, требуя не отчета о прибылях, а ответа за грехи.
Я хотел бы видеть его высокопреосвященство, владыку Варлаама, сказал я тихо, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал слишком резко в этой благоговейной тишине.
Монах, не поднимая глаз, так же тихо ответил:
Владыка занят. Он готовится к службе и не принимает. У него дела епархии.
Это был вежливый, но твердый отказ.
Я склонил голову, принимая вид смиренного просителя, в голосе которого, однако, звучала скорбная настойчивость.
Прошу вас, доложите обо мне. Это дело не терпит отлагательств. Передайте его высокопреосвященству, что к нему обращается дворянин Владислав Антонович Тарановский, член Тобольского благотворительного общества, по неотложному и крайне скорбному делу, касающемуся душ вверенных ему сирот.