Сейчас их брак трещал по швам, и почти двухнедельная разлука воспринималась как благо. Ему она давала возможность глотнуть кислорода как в прямом, так и в переносном смысле, разобраться в себе и в том, что с ними происходит. Да и ей, наверное, тоже.
Спортивный журналист крупной берлинской газеты, Андреас специализировался на легкой атлетике и велоспорте, однако мог писать почти о любом виде спорта. В своей области он считался одним из самых талантливых репортеров, а сюда, в сердце Баварских Альп, прибыл для освещения зимних Олимпийских игр, проводившихся в четвертый раз.
Он посмотрел направо, где на ночном столике стояли часы с откидным куполом. Стрелки показывали 3:59. Катастрофа. Снова заснуть не удастся, во всяком случае заснуть по-настоящему. Голова раскалывалась. Неудивительно, если вспомнить, сколько он выпил накануне вечером. Олимпийские игры завершились торжественной церемонией за несколько часов до того; наступало утро понедельника 17 февраля 1936 года.
Андреас лежал, тупо уставившись на подсвеченный циферблат часов. Это была изумительная вещица фирмы Mofem и предмет его особой гордости: часы показывали время с безупречной точностью. Он купил эту дорожную модель, выпущенную ограниченной серией, в прошлом году, незадолго до своего тридцатилетия, заранее зная, что скажет Магдалена, когда он покажет ей свое приобретение.
Тебе невозможно ничего подарить, проворчала она. Стоит тебе что-то захотеть, ты идешь и покупаешь это. И кстати, всегда выбираешь самое дорогое!
Может быть, она тоже заметила в лавке известного часовщика эту прелестную вещицу и, зная, как он обрадуется, захотела ему ее подарить? И теперь расстраивалась, что он сорвал ее планы? Нет, вряд ли. Она считала Андреаса транжирой и категорически не одобряла его, как она выражалась, «склонность к бесполезной роскоши». Но Андреас не сомневался: Mofem стоит своих денег безупречный механизм, легкий и компактный, упакованный в футляр, он занимал совсем немного места. Идеальный будильник для репортера, вопреки кочевому образу жизни сохранившего определенную тягу к изысканной эстетике, воплощением которой и служили часы. На самом деле Андреас сознавал, что это чудо технологии и миниатюризации ему, в общем-то, ни к чему, если не считать удовольствия от его созерцания: он всегда просыпался до звонка будильника, обычно в четвертом часу ночи, а иногда и раньше. Что не мешало ему каждый вечер перед сном заводить будильник на семь утра, даже понимая всю бесполезность этого действия. Эта бессмысленная привычка превратилась у него во что-то вроде суеверия. Перестать заводить будильник означало бы окончательно сдаться бессоннице, смириться с тем, что она стала неизлечимой болезнью. Впрочем, ему в любом случае приходилось признать: приступы бессонницы
усиливались. В Берлине он списывал ее на плохой воздух, отравленный выбросами из заводских труб и домов, отапливаемых углем, и автомобильными выхлопами. Теперь, когда экономический кризис уходил в прошлое, загрязнений в городе становилось все больше. Иногда он жаловался Магдалене хотя что она-то могла поделать? на уличный шум, который не затихал даже ночью и проникал к ним в хорошую, в общем-то, квартиру, расположенную на шестом этаже солидного дома на Унтер-ден-Линден, самой фешенебельной улице города. Но здесь, высоко в горах, где все словно закутано в ватный кокон, где взору предстают бесконечные снежные просторы, где по склонам, утопая в тумане, карабкаются к вершинам ели и воздух чист, как в первый день творения, здесь, в этом белом раю, он мог бы надеяться на спокойный сон.
Напрасная надежда.
3
Как бы там ни было, после почти двух недель жизни в горах Андреас с неудовольствием констатировал: ни одна ночь в этих сказочных декорациях не принесла ему ни умиротворения, ни хотя бы отдыха.
Правда, каждый вечер, прежде чем отправиться спать, он неизменно заглядывал в музыкальный бар «Гранд-отеля» самого модного заведения Гармиша, где поселились американские журналисты, с которыми он сдружился и в чьей компании пропускал не одну рюмку.
Каждый раз такова неизбежная логика регулярных попоек они изрядно накачивались спиртным. Устроившись в удобных кожаных креслах в холле отеля, оформленном в стиле ар-деко, они пили вперемежку пиво и крепкий алкоголь и курили превосходные гаванские сигары. Разговаривали они по-английски, рассеянно слушая квартет, исполнявший классический джаз тот, что по немецкому радио уже несколько лет не передавали. Нацистское правительство запретило «дегенеративное искусство», в том числе «негритянскую музыку» по мнению нацистов, одно из наиболее отвратительных его проявлений. Андреас с радостью вспоминал полузабытое впечатление от этих ритмов и звуков. В 1920-е, студентом, он часто слушал американских исполнителей джаза и блюза и сейчас скучал по тем давно минувшим временам. Больше всего в ту легендарную эпоху он любил Black and Tan Fantasy Дюка Эллингтона и Баббера Майли. В 1927 году эта инструментальная композиция благодаря распространению радио прогремела на весь мир. Особенно ему нравилась неожиданная, но крайне удачная концовка, в которой звучит несколько нот из «Сонаты для фортепиано 2» Шопена. Андреас был неравнодушен к классической музыке, но в ее модернизированном варианте, переосмысленном современниками. К сожалению, его жена Магда, очень хорошо, почти профессионально игравшая на фортепиано, на семейных сборищах ограничивалась самым традиционным исполнением отдельных произведений великих композиторов прошлого.