Идеал новой Германии
Нордический человек
человек, воин и крестьянин, устремление в дальние края и возвращение на родину, мировой размах и родина, энергия и стойкость, умение ставить дальние цели и терпеливо выжидать, свобода и верность.
Примесь средиземноморской, дикарской, восточно-балтийской и, прежде всего, альпийской крови повлияла на эту германскую суть. Место древней гармонии двух составляющих занял постоянный конфликт разнообразных элементов, прежде всего, нордического самовыражения в великих делах и альпийской самоизоляции в тихом семейном счастье. Этому опасному конфликту можно противодействовать только путем «стремления к нордичности». При ориентации на нордическую исконную суть фальская тяжеловесность превращается в силу упорного сопротивления, которая удачно дополняет боевой наступательный дух, а альпийская терпеливость - в готовность к самопожертвованию, обуздывающую нордическую волю к господству. Если альпийская суть при смешении с другими типами проявляет тенденцию к сытой обывательщине, то при нордической ориентации она может превратиться в немецкое добродушие. Так возникает та своеобразная полнота немецких достоинств, которая обогащает нордическую суть, если последняя в ней преобладает. Этот идеал нордизации можно воплотить в жизнь двумя путями: при сосуществовании рас - путем выращивания «новой аристократии на основе крови и почвы», отбора определенных родов, выделения из числа рабочих наследственных мастеров, а при смешении рас - путем воспитания, при том, правда, условии, что в каждом немце достаточно нордической крови, что из его наследственного фонда, как бы ни был он скрыт под внешним видом, можно выделить ту суть, которая соответствует нордическому идеалу. Дело не в «расовой чистоте», а в ориентации воспитания на определенный расовый тип, что позволяет в нормальном случае сделать нордическую суть преобладающим началом в чужеродном обрамлении.
Немецкий человек
Однако, чем сильней проявляет немецкий человек свою нордическую суть, несмотря на этот чужеродный идеал, тем более четко вырисовывается в нем образ «фаустовского человека»... так как в этом образе история впервые придала немецкому человеку его своеобразное выражение, единое и в то же время не единое. Фауст это символ человека, который вынужден признаться: «Ах! Две души в груди моей». Мечась между Богом, живущим у его груди, и Богом, действующим только извне, будучи отданным в распоряжение той силы, которой поручено «отвлечь сей дух от всех перво- истоков», он, «добрый человек и в темных побужденьях», не знает правильного пути. Поэтому для нас Фауст как образ «вечного немца» недостаточен. Его метания между Богом и Дьяволом, его блуждания между двумя мирами, ни в одном их которых он не чувствует себя дома, его неискупленная вина перед Гретхен и Марией, его бесплодная деятельность, его жизнь безродного беглеца между Духом Земли и Небом, бессмысленность его науки и обманные основания его действий причины этой недостаточности... Мы должны вместе с Бернхардом Куммером задать вопрос: «Почему твоя книжная мудрость была такой беспочвенной и полной разочарований, твое искусство таким безбожным, твоя любовь такой смертельной, твое отцовство таким бесплодным, твои действия такими слепыми, а твоя жизнь бездной одиночества без общества, семьи, народа и умиротворения, хотя, несмотря на это, именно ты, человек, который никогда не мог удовлетвориться достигнутым, по праву стал высоким символом немецкого человека?» Мы можем теперь ответить: Потому что Фауст, этот изверг, не знавший покоя, который вечно начинал сначала, так и не смог найти
путь окончательно возврата к исконной немецкой сути из- под чужеродных наслоений.
В той мере, в какой нам помогает «нордическая идея», мы заканчиваем теперь фаустовскую эпоху немецкой истории, но это не «закат Европы», как думал 0. Шпенглер, когда фаустовское устремление вдаль и стремление к господству принимают формы империализма, капитализма и техницизма в мире, порабощенном деньгами и машинами, который просуществует еще какое-то время под властью цезарей, пока не уступит восточным народам с их неистраченными силами. Мы еще увидим, как фаустовское устремление освободится и от этих чужеродных извращений, ибо мы завершаем фаустовскую эпоху требованием убитых на мировой войне из «Странника между двух миров» Вальтера Флекса: «Дайте нам право на родину». В дни войны новый смысл обрели слова Фауста: «Ночь глубже глубины проникла будто, но все же светит яркий свет внутри». Фауст это промежуточный символ между образом Зигфрида и новым идеалом... Лозунг теперь не «Умри и стань», а «Стань тем, что ты есть».
В этом смысле фаустовское устремление может быть теперь продолжено как «бесконечное придание формы немецкой бесформенности», как «немецкая сверхкомпенсация имеющихся недостатков», которые являются следствием расовой и исторической раско- лотости, таких как неясность желаний, мечтательность, фантазирование, бесплодные мудрствования и уход в мир собственных чувств. Только «добровольное согласие с внешним принуждением» придает новому немецкому человеку солдатские качества.