Журналист Сорокин сидел боком к столу, стараясь быть невидимым. Его материалистический каркас потихоньку трещал по швам под гнетом коллективного ожидания. «Бред! Истерика! Но почему так неуютно?!» метались мысли. Он чувствовал беспокойство. Диктофон в кармане куртки был на всякий случай включен «для этнографии». Но сейчас это казалось кощунством.
Игорь ощутил, что он неосознанно ловит каждый звук снаружи: шелест листвы, редкие крики ночных птиц.
И вдруг Тишину разорвал лай. Не просто лай истерический, яростный, полный животного ужаса вой. Это лаяла собака Смирновых, старая дворняга, обычно сонная и равнодушная. Она выла за сараем, рвалась с цепи, лязгая железом. Лай был пронзительным, надрывным, безумным. Он не предупреждал он визжал от чистого, неконтролируемого страха. Александр вздрогнул всем телом, как от удара. Его кулаки сжались. Иван встрепенулся, вжав голову в плечи. Татьяна закрыла глаза, ее губы задрожали. Агафья замерла, ее лицо исказила гримаса предвидения. Петя заплакал тихо, испуганно, зарывшись лицом в мать.
Туз что с ним? прошептал Иван, его голос сорвался на писк.
Молчи! прошипел Александр, не глядя. Его шея напряглась, как канат. Не слышь?
Лай внезапно оборвался. Не затих оборвался на высокой ноте, словно горло перехватили. Наступила тишина еще более страшная, чем до этого. Глубокая, абсолютная, зловещая. Даже печь перестала потрескивать. В этой тишине прозвучали Шаги.
Не человеческие шаги. Тяжелые, мокрые, шлепающие. Как будто кто-то огромный и неуклюжий брел по грязи, волоча ноги. Шлеп хлюп шлеп Звук доносился со двора. Приближался к крыльцу. Каждый шаг отдавался глухим ударом в груди у всех, сидящих за столом. Запах в избе сменился. Теперь сквозь запах еды и воска пробивался густой, сладковато-приторный запах тлена, сырой глины и меди. Как ржавчины. Или крови.
Скрипнула ступенька крыльца. Дерево застонало под тяжестью шедшего. Еще скрип. Еще. Шаги остановились у самой двери. Все замерли. Даже дыхание затаили. Время остановилось. Тени от лампадок застыли на стенах.
Раздался стук. Не в дверь. В самое сердце жилища. Глухой, влажный удар кулаком или чем-то тяжелым в грубые доски. Один раз. Два. Три. Медленно, неумолимо.
Агафья закрыла лицо руками, беззвучно закачалась. Татьяна сжала Петю так, что он пискнул от боли. Александр медленно поднялся. Его лицо было суровым искаженным ненавистью и первобытным страхом. Мускулы на крепкой шее вздулись. Он медленно шагнул к двери. Его рука дрожала, когда она легла на скобу. Иван, не менее физически крепкий, однако забился в угол лавки, как маленький, закрыв глаза. Игорь оцепенел, его рационализм рушился, как карточный домик. Он чувствовал нечто за дверью холод, тлен, древнее, ненасытное зло. «Никифор?» пронеслось в голове, и страх резко вонзился в мозг.
Александр дернул скобу. Дверь со скрипом распахнулась. Резко погас свет.
На пороге, заливаемый теперь только светом лампадок, стоял Он.
Никифор Смирнов. Но не живой. И не мертвец. Нечто.
Он был мокрым насквозь, словно только что вылез из болота. Комья черной, липкой грязи и глины свисали с его поношенных штанов и рубахи, капая на порог черными, зловонными лужицами. Его кожа была землисто-серой, как глина высохшего русла, сухой и стянутой на костях черепа. Волосы слиплись в грязные сосульки. Глаза его были открыты. Пустые, глубокие, бездонные черные впадины, в которых не отражался свет, а лишь зияла абсолютная тьма. В глубине этих впадин, казалось, мерцали крошечные, холодные точки как звезды в безвоздушном пространстве космоса. Рот его был чуть приоткрыт, и в темной щели виднелось что-то черное, не то земля, не то Вокруг него вился ореол холода и зловония смеси разложения и болотной тины.
Он стоял, не двигаясь. Лишь вода и грязь капали с него на пол. Тишина в избе была теперь абсолютной. Даже пламя лампадок казалось замершим. Все смотрели на Него, парализованные ужасом, который превосходил все суеверия, все рассказы, все воображение. Это был живой кошмар, вставший на порог их дома. Память земли. То, что не упокоилось.
Никифор медленно, очень медленно повернул голову. Пустые глазницы скользнули по столу, мимо пустого стула, мимо кутьи и остановились на лицах. На Татьяне. На Александре. На Пете, выглядывающем из-под материнской руки. В этих бездонных провалах не было ни мысли, ни чувства. И обещание чего-то невыразимо ужасного.
его испуганные глазки, как у мышенка, смотрели на деда, которого не узнавали. Лицо Татьяне было маской из белого мрамора. Только в глазах бушевала тихая, беззвучная буря непонимания, горя и чего-то еще инстинктивного ритуального долга? Ее руки, обнимавшие Петю, были как клещи.
Никифор сделал шаг. Тяжелый, шлепающий, оставлявший на полу черный, вонючий отпечаток. Еще шаг. Он неловко, как марионетка с порванными нитями, двигался к столу. К пустому стулу.
Проходя мимо Александра, стоявшего как статуя, Никифор даже не повернул головы. Его пустые глазницы были прикованы к стулу. Холодный, могильный воздух шел от него волнами, заставляя пламя лампадок снова бешено задергаться. Он дошел до стула. Остановился. Повернул голову с медленным, скрипучим звуком, похожим на трущиеся друг о друга камни. Его бездонный взгляд скользнул по лицам за столом. На Татьяну. На кутью. На стакан с водой. На хлеб.