Затем Он сел. Стул глухо застонал под его весом, который казался неестественно большим для высохшего тела.
Брат, принеси-ка лампу, первым пришел в себя Александр.
Иван от слов брата вышел из оцепенения и взяв с полки керосиновую лампу, поставил ее на стол. Дрожащими пальцами он зажег ее, повернув фитиль до упора. Пламя лампы осветила лицо гостя. Да, это был Никифор.
Старик сидел прямо, неестественно неподвижно, как статуя на троне. Руки, покрытые засохшей грязью и чем-то темным, похожим на плесень, лежали на коленях ладонями вниз. Голова была слегка наклонена, черные глазницы уставились прямо перед собой, на стену, но казалось, что он видит все и всех одновременно. Запах тлена и сырой земли усилился, смешиваясь с запахом еды, делая ее вид отвратительным. Капли грязи падали с его одежды на пол под стулом. Плюх плюх
Шок в избе стал еще более ощутимым. Все были в замешательстве. Казалось, сердца перестали биться. Татьяна, наконец, нарушила паралич. Ее движение было механическим, ритуальным. Она разжала руки, выпустив Петю мальчик тут же прижался к ней с новой силой и потянулась к миске с кутьей. Ее рука дрожала, как в лихорадке, но она протянула ложку через стол, к Никифору. Голос ее, когда она заговорила, был тихим, прерывистым, чужим, как будто пробивался сквозь толщу льда:
Никифор Папа Поешь Кутьи Поминальной Она едва не сломалась на имени, но выговорила его, как последнее заклинание.
Старик повернул голову. Медленно. Скрипуче. Его черные провалы глазниц уставились на ложку с кутьей. Казалось, он рассматривает ее. Над столом повисла невыносимая пауза. Даже капли грязи перестали падать. Затем его приоткрытый рот шевельнулся. Из темной щели вырвался не голос. Звук. Низкий, глухой, булькающий хрип, как будто в глотке переворачивались камни, покрытые слизью. Он длился несколько секунд, леденя кровь.
Потом послышались слова. Но не человеческие. Голос был скрипучим, безжизненным, лишенным интонации, как скрежет ржавых петель. Каждое слово звучало с усилием, как будто его выталкивали из мерзлой земли:
Сыт Пауза. В избе ахнул кто-то Иван или Петя. Землей Еще пауза. Пустые глазницы Никифора медленно скользнули по столу, по лицам, остановились на Татьяне. В них не было ничего ни упрека, ни грусти, ни злобы. Только бездонная пустота и холод. Сыт я
Татьяна побледнела еще больше, если это было возможно. Ее рука с ложкой замерла в воздухе, потом медленно, как в замедленной съемке, опустилась. Ложка звякнула о край миски. Она закрыла глаза, и две безмолвные слезы скатились по ее мраморным щекам.
Никифор поднялся. Движение было плавным, но неестественным, как будто его поднимали невидимые нити. Стул снова застонал. Он стоял посреди избы, словно кукла. Его безликий взгляд еще раз скользнул по собравшимся, задержался на Пете, который вжался в мать, закрыв лицо руками. В черных глазницах, казалось, на миг вспыхнуло что-то не узнавание, а интерес. Холодный, хищный.
Потом он развернулся. Тяжело, шлепая грязными сапогами по полу. Пошел к двери. Александр, все еще стоявший у косяка, инстинктивно отпрянул в сторону, прижавшись спиной к стене, его лицо было искажено отвращением и страхом. Никифор прошел мимо, не обращая на него внимания. Вышел на крыльцо. Спустился по ступеням. Его шлепающие шаги удалялись во двор, в сторону леса, в накрывшую деревню кромешную тьму.
а лишь подчеркивая серость мира. Роса на траве и крышах блестела, как слезы. Из дома Смирновых не доносилось ни звука казалось, сама изба затаила дыхание после ночного кошмара.
Александр вышел первым. Его лицо, и без того обветренное и замкнутое, сегодня выражало смесь скорби и ярости. Темные круги под глазами говорили о бессонной ночи. Глаза были прищурены, остры, как лезвия, сканируя двор с настороженностью загнанного зверя. Он был одет в ту же рабочую телогрейку, но движения его были скованными, будто каждое причиняло боль. За ним, понурившись, как побитая собака, вышел Иван. Его лицо было серым, опухшим от недосыпа, взгляд бегал по сторонам, избегая встречаться с Александром. Он кутался в старый пиджак, хотя утро не было холодным.
Они молча взялись за привычные дела. Александр направился к сараю за корытом для воды. Иван пошел к колодцу, волоча ноги. Воздух был неподвижен, звенящ. Звуки скрип колодезного журавля, блеяние коз в загоне, кудахтанье кур, копошащихся возле крыльца казались неестественно громкими в этой тишине. Даже лошадь у сарая стояла непривычно тихо, лишь нервно перебирая копытами по мокрой земле.
Именно возле сарая, в тени, отбрасываемой его покосившейся стеной, Александр остановился как вкопанный. Его спина напряглась, плечи замерли. Рука, тянувшаяся к дверце сарая, застыла в воздухе. Иван, тащивший ведро от колодца, увидел его позу, вздрогнул и тоже замер, выпустив ручку ведра. Оно глухо булькнуло, упав в грязь.
Саш? начал было Иван, но голос его сорвался.
Александр не ответил. Он медленно, очень медленно опустился на корточки, его движения были лишены привычной мужицкой уверенности. Его взгляд был прикован к чему-то на земле, в углу, у самого основания сарая, где слой мокрой соломы смешался с грязью.