Агафья, не в силах выдержать этот пронзительный взгляд, опустила глаза. Они упали на грубо сколоченный стол, где стояла миска с какой-то мутной, холодной похлебкой, нетронутой.
Петя прошептала она, и голос ее сорвался. Слезы, казалось, высохли в ней за эти дни, осталась только сухая, раздирающая горло спазма. Он он вышел. Из могилы. Ребенка укусил. Петю Слова вырывались обрывками, как клочья окровавленной ваты. Она рассказала про взрытую могилу, про следы, что вели обратно под землю, про укушенного внука и каменное молчание Александра с тесаком на коленях.
Пелагея слушала, не шевелясь. Только узловатые пальцы слегка постукивали по коленям в такт невидимому ритму, а мутные глаза стали еще непроницаемее. Когда Агафья замолчала, задыхаясь, в избе повисла тишина, тяжелая, густая. Казалось, даже пыль перестала кружить в луче света. Потом Пелагея медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднялась. Она прошла к темному углу, где на полке стояли склянки с подозрительными жидкостями и лежали пучки кореньев. Она что-то перебирала, шепча беззвучно, губами, покрытыми трещинами.
Заупокойную наконец произнесла она, оборачиваясь. Голос звучал отрешенно, будто не из ее горла. По Никифору надо читать. Трижды. Над самой могилой. На закате. Громко. Чтобы земля слышала, что он мертв. Чтобы оно слышало. Она сделала паузу. А тело тело старика
Пелагея подошла к грубо сколоченному сундуку у печи. Открыла его со скрипом. Оттуда она вытащила нечто. Небольшое, но значимое в своей ужасной простоте. Кусок свежего, еще влажного осинового полена. Один конец был грубо, но остро обтесан ножом, белая древесина обнажилась, как кость. Она протянула его Агафье.
Его проткнуть. Слова падали, как камни. Осиновым колом. Здесь. Пелагея ткнула дрожащим пальцем себе в грудь, чуть левее. Прямо в сердце. Как следует. Глубже. Чтобы пригвоздить. Чтобы не мог больше выйти. Никогда.
Агафья смотрела на белесый, влажный кол в руках Пелагеи. Не на надежду, а на орудие казни. Для своего Никифора. Для мужа. Для человека, чье тело уже стало домом для нечисти. В ее старческом, измученном сердце не возникло ни протеста, ни ужаса. Только холодная, всепоглощающая пустота. Та самая пустота, что была в глазах Татьяны перед иконами. Это был не совет это был приговор. Последний. Единственный.
Иначе Пелагея не договорила. Ее мутные глаза скользнули в сторону, туда, где в углу темнели лики святых под паутинойвнук твой Петя станет как он. Или хуже. И тогда Она кивнула на кол. он понадобится снова. Или тесак.
Агафья молча взяла осиновый кол. Древесина была холодной и шероховатой под ее пальцами, пахла свежим срубом и смертью. Он был удивительно тяжелым для своего размера. Пелагея отвернулась, снова опускаясь на лавку, как будто отдала последние силы. Ее фигура растворилась в полумраке, сливаясь с тенями.
Бабка Агафья вышла из избы. Летняя духота давила. Кол, прижатый к груди под платком, жег холодом. Она не чувствовала грязи под ногами. Она шла обратно, неся не соломинку спасения, а страшный, необходимый финал. И для старого мужа в земле. И для семьи, что ждала ее в доме под тяжелым взглядом мертвых. Тишина вокруг была не мирной. Она была зловещей. Напряженной. Казалось, сама земля затаила дыхание, ожидая, что принесет бабка в своих дрожащих руках.
Татьяна спустилась вниз. Она прошла мимо всех, не глядя, подошла к столу, налила себе воды из графина. Руки ее не дрожали теперь. Они были мертвенно-спокойны. Она выпила воду залпом, поставила стакан. Ее взгляд скользнул по осиновому колу в руках бабки. Ни страха, ни протеста. Пустота. Та же пустота, что была в ее молитве к иконе.
Игорь стоял в дверях сеней, не решаясь войти. Он видел кол. Видел топоры. Видел пустоту в глазах Татьяны и Александра. Видел фатальную покорность бабки Агафьи. Видел растерянность
Ивана. Он понимал, что колесо мистического кошмара провернулось еще на один страшный оборот. Осиновый кол. Для Никифора в его могиле, из которой он свободно выходил и входил.
Жизнь, полная напряжения, продолжалась И тикали часы, отсчитывавшие время до наступления темноты.
Глава 7
Александр первым нарушил тишину. Он поднялся с лавки у окна, его движения были медленными, механическими, как у человека, выполнявшего последний долг. Он взял свой тесак не как оружие, а как инструмент. Потом взял лопату, прислоненную к печи.
Пойдем, хрипло бросил он в сторону Ивана и, неожиданно, кивнул Игорю. На погост. Копнуть надо. Как знахарка велела.
Иван молча встал, взял свою лопату. Его лицо было мрачным, но в глазах читалось некое облегчение действие. Любое действие было лучше, чем сидеть в этом доме, слушая больные хрипы ребенка и глядя на осиновый кол. Игорь кивнул. Его собственная растерянность была так велика, что любое указание казалось якорем. Да и увидеть могилу Никифора после вчерашних находок было необходимо. Ради последних крупиц безумной ясности.
Они вышли. Бабка Агафья сидела на месте, ее пальцы сжимали и разжимались на коленях, будто перебирая невидимые четки. Татьяна стояла у окна в горнице, спиной к комнате, глядя в серую муть за стеклом. Она не обернулась. Молитва, казалось, закончилась. Осталась только пустота и ожидание неизбежного.