Вместо этого его ноги понесли туда, где все началось. На кладбище.
Старый погост в сыром, последождевом воздухе казался еще более заброшенным и мрачным. Кресты потонули в бурьяне, могильные холмики сровнялись с землей. Запах сырости, прелой травы и грибной плесени витал в воздухе. Игорь шел медленно, чувствуя, как грязь липнет к сапогам, как колючки репейника цепляются за брюки. Он искал одну могилу. Свежую.
Нашел ее на отшибе. Холмик Никифора Смирнова. Земля еще не осела, крест был новый, грубо сколоченный. Но не это привлекло внимание Игоря.
Земля на могиле была странной. Не просто влажной и рыхлой. Она была взрыта. Не так, как копали могилу аккуратными пластами. А хаотично, дико, как будто кто-то или что-то рвалось из-под земли наружу. От края холмика к его вершине шла глубокая, широкая борозда словно
тело вытягивалось сквозь толщу земли, разрывая ее изнутри. Глина была вывернута наружу, черная, влажная. А на вершине холмика земля была примята. Образовалось углубление, похожее на отпечаток человеческого тела? Лежащего? Или сидящего?
Но самое загадочное было не это. От вершины холмика, от этого углубления, шла другая борозда. Уже. Аккуратнее. Она вела обратно, к основанию могилы. Как будто как будто кто-то или что-то вылезло наружу, посидело на могиле, осмотрелось а потом вернулось обратно, под землю, аккуратно прикрыв за собой «вход». Земля по краям этой обратной борозды была слегка приподнята, как занавеска. Игорь наклонился. В мягкой глине он различил отпечатки. Не следы ног. Скорее вмятины от пальцев. Крупных. С длинными фалангами. И глубокие царапины от ногтей. Много царапин.
«Оно выходило. И возвращалось». Мысль была невыносимой, но факты лежали перед ним. Земля дышала. Она выпустила своего мертвеца погулять. И он гулял. Посетил дом. Укусил ребенка. А потом вернулся сюда. В свой дом. Под землю. До следующей ночи. До следующего выхода.
Игорь почувствовал приступ тошноты. Он отпрянул от могилы, споткнулся о корявый корень. Воздух вокруг кладбища был пропитан не просто сыростью. Он был пропитан присутствием. Древним, холодным, зловещим. Казалось, из-за каждого покосившегося креста, из-под каждой мшистой плиты, за ним наблюдают. Невидимые глаза мертвых следят за живым, за нарушителем их покоя. Он поспешно покинул погост, чувствуя неприятный холодок на коже.
Возвращаясь, он проходил мимо дома Смирновых. В окне горницы он увидел Татьяну. Она не сидела у постели Пети. Она стояла перед красным углом, перед темными ликами икон. В руках у нее была зажженная свеча. Но она не молилась вслух. Она стояла неподвижно, как изваяние, уставившись на образ Спасителя или Богородицы Игорь не различал в полумраке. Лицо Татьяны было обращено к иконам, но взгляд взгляд был пустым. Устремленным не на святые лики, а сквозь них. В никуда.
Игорь прошел мимо, не заходя. Он не мог вынести этого взгляда Татьяны, этой молитвы в пустоту. Он еще побродил по деревне, по грязным, пустынным улицам, мимо заколоченных окон, чувствуя на себе все тот же невидимый взгляд. Тот же, что и на кладбище. Тот же, что следил за ним в заброшенных избах. Взгляд земли. Взгляд мертвых. Взгляд Его.
Изба Пелагеи-колдуньи выглядела так, будто сама земля пыталась ее поглотить. Низкая, почерневшая от времени и сырости, она косилась набок, подпираемая кривыми березовыми жердями. Покосившаяся труба не курилась казалось, и огонь здесь давно сдался. Запахи витали странные: горьковато-сладкий дух сушеных трав, смешанный с плесенью, чем-то кислым и лекарственным, резким. Агафья, задыхаясь, постучала костяшками пальцев в грубо сколоченную дверь, обитую для прочности рваной жестью. Ответа не было. Она толкнула тяжелую скрипучую дверь и шагнула в полумрак.
Тьма внутри была густой, теплой и насыщенной теми же запахами, но многократно усиленными. Глаза Агафьи медленно привыкали. Тусклый свет проникал сквозь крошечное закопченное окошко, выхватывая из мрака пыльные пучки трав, висящие под потолком, как казненные, темные лики икон в углу, затянутые паутиной, и ее. Пелагея.
Она сидела на низкой, черной от копоти и времени лавке у печи, которая была холодна. Ей было всего шестьдесят, но выглядела она на все восемьдесят, а то и больше. Лицо представляло собой сплошную карту страданий: глубокие морщины, прорезавшие лоб и щеки, будто ножом; кожа желтовато-серая, обвисшая, покрытая мелкими, темными пятнами и следами. Следы старых ожогов, химических, видимо, тянулись по ее шее и тыльной стороне ладоней, которые покоились на коленях. Это было следствие долгих лет на том самом вредном производстве, что съело ее здоровье, но дало пенсионный стаж. Глаза Пелагеи, глубоко запавшие в темные впадины, были тусклыми, мутными, как у слепой, но когда они поднялись на Агафью, в них мелькнуло что-то
острое, пронзительное, словно ржавая игла. Знающее.
Бабка Агафья голос Пелагеи был низким, хриплым, как скрип несмазанной телеги. Он казался слишком громким в гнетущей тишине избы. Она не спрашивала, зачем пришла. Знание висело в воздухе, густом, как бульон из отчаяния. Никифора твоего мертвяка не успокоили?