Ну раз надо вздохнула женщина. Раз дело ничего не попишешь.
В том-то и дело, что дело, сказал серьезно Сашка. А что, Клавдия Васильевна, не замечали вы, часто напивался этот ваш жилец?
Да как вам сказать по нему не поймешь. Когда к нему в номер ни зайду, лежит на кровати одемшись и курит. Сигарету за сигаретой, я ведь за ним выносила каждый день чуть не полную урну окурков да пустых пачек. А на столике рядом с кроватью, пара бутылок и стакан. Лежит и цедит, лежит и цедит, глядь к вечеру еще две пустые бутылки. А сам вроде ни в одном глазу. Раз только напился сильно: утром рано куда-то умотал, явился к ночи, а часа через два из соседнего номера тридцать шестого звонят и просят унять его, а то, мол, покоя нет песни во всю глотку горланит
К нему приходил кто-нибудь? спросил я.
Ни разу не видела. Да и сам он вот только в тот раз отлучался, а то все время сидел в номере, даже обедал у себя. Вечером лишь спустится в ресторан поужинать и сразу к себе. А так, чтобы в музей или театр это нет
Вы с ним разговаривали? спросил я. Вообще-то как он по-русски говорит?
Так себе с пятого на десятое. Но понять можно.
Вам хорошо, улыбнулся Сашка, а мы вот ничего пока понять не можем.
А он что натворил что-нибудь? Случилось чего?
Случилось, сказал а. Чемодан у него украли.
А-а, я-то думала, невесть что произошло, разочарованно протянула Клавдия Васильевна.
Пока Бог миловал, окончательно успокоил ее Сашка.
Для всякого толкового расследования необходима какая-то единая линия, канва, тема, сказал я Шарапову. А здесь ничего. Клочья, обрывки. Все смешалось времена, события, люди, пространство, вещи. Из-за этого я не могу отработать никакой системы, отобрать нужные факты, принять, наконец, какие-то решения.
Шарапов не моргая смотрел на лампу, затененную зеленым плафоном, покусывая кончик карандаша, а из открытого окна доносился сюда тихий теплый вечерний шум.
Долго сидели молча, потом, я сказал:
Ну есть у нас теперь пальцы этого Кастелли. А что дальше?
Завтра комиссар будет в министерстве докладывать справку по делу, сказал наконец Шарапов. Я предложил направить
ее в Болгарию.
Теперь машинистки перепечатают нашу справку на мелованной бумаге с водяными знаками, которая называется «верже», начальники поставят свои подписи, печати, справку положат в плотный конверт с черной светонепроницаемой подкладкой, пять кипящих клякс красного сургуча с продетой шелковой нитью застынут на пакете, ляжет сверху штамп «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», и фельдкурьер помчит депешу в далекую добрую солнечную страну, где бесследно исчез для меня Фаусто Кастелли.
Слушай, Владимир Иванович, зачем он в сервисбюро узнавал про Ясную Поляну? Ведь не интересовало его это ничего?
Не знаю. Правда, Ясная Поляна находится в двадцати двух километрах от Зареченска. А там проживает твой единственный семеновец Сытников. Это тоже только предположение
В дверь постучали.
Войдите! сказал Шарапов, и в проеме появилось обескураженное лицо Савельева.
Телеграмма пришла из Зареченска насчет Сытникова, Сашка замолчал, и я увидел, что ему не до шуток. Мы тоже молчали, и тогда он растерянно сказал:
Как говорят в Одессе, будете смеяться, но он тоже умер
Когда? одновременно спросили мы с Шараповым и переглянулись.
Семь недель назад шестнадцатого марта, сказал Сашка и, взглянув на наши лица, покачал головой: Нет, нет, Кастелли прибыл в Москву третьего апреля
Глава 18 Тихая гавань вора Лехи Дедушкина
Усталой шаркающей походкой подошла официантка, не глядя на меня, спросила:
Что будете заказывать?
Я опустил на стол «Вечерку», посмотрел в ее мягкое округлое лицо и заказал:
Принесите мне две порции счастья
Она взглянула на меня, стряхнув сонную одурь, и ни радости, ни злости, даже удивления я не прочитал в ее глазах. И, как будто мы уже час разговаривали, сказала:
Для одного двух счастий многовато
А я для себя одно прошу. Второе для тебя.
Ты мне однажды уже преподнес До сих пор сыта по горло.
Брось злобу держать, Зося. Ты ведь и тогда все понимала. Не маленькая была.
Не маленькая, кивнула она согласно. Все понимала. И злобу не держу.
А чего же ты говоришь со мной так?
Как «так»?
Ну не знаю я, в общем, плохо говоришь.
Она усмехнулась, горестно как-то усмехнулась, растерянно.
Странный вы народ, мужики. Ну вот было у нас с тобой всякое разное Может, это для тебя так, раз плюнуть, начхать и позабыть, во всяком случае, укатил ты, до свидания сказать не захотел А сейчас являешься нате вам, бросайтесь на шею! Так, что ли?
Может, и так, кто его знает А не хочешь не бросайся. Но поговорить-то как люди можем ведь?
Можем, сказала она безразлично.
И меня вдруг охватила ужасная усталость, серая, вязкая, будто бросили меня в бочку с густеющим цементом, и с каждой секундой засасывала эта усталость все сильнее, и трудно было шевельнуть рукой или ногой, чугунели мышцы, глаза слипались и болели, шее стало невмоготу держать мою голову, набитую тяжелыми всякими мыслями. Я откинулся на спинку стула, с усилием открыл глаза, подумав, что слишком уж долгим получился сегодняшний день. Над Зосиной головой ярко светили цифры на электрическом табло часов 03.16. Четверть четвертого, и если Зося не пустит к себе, дойду до медпункта и симульну сердечный приступ пускай везут в больницу, там хоть отоспаться можно будет. И вообще хорошо было бы недельку полежать в больнице, чтобы ухаживали все за тобой, таскали из-под тебя утки, и где твоя сердечная болезнь настоящая или придуманная обязывает всех носиться с тобой, будто ты лауреат или герой какой. Я бы, наверное, еще чего-нибудь придумал по этому поводу, но Зося наклонилась ко мне и быстро провела ладонью по моему лбу, и я успел почувствовать, что ладонь у нее по-прежнему мягкая, ласковая, легкая.