Ты плохо себя чувствуешь?
Да.
Что с тобой, Леша?
Заболел я.
Серьезно? и в голосе ее я уловил беспокойство.
Уж куда серьезнее!
А что у тебя болит? И она снова наклонилась ко мне.
Ничего у меня не болит. При моей болезни ничего не болит у человека, все у него замечательно и все анализы на большой.
Так что же у тебя?
Я земного тяготения больше не чувствую.
Шутишь все?
Какие
там шутки! Не держит меня земля чего-то больше.
У тебя все не как у людей, всех держит, а тебя одного не держит!
Это не меня одного. Сегодня меня один тип уверял, что целую профессию земля больше держать не хочет.
Зося скривила свое мягкое, круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы:
Про-офес-сию! Пропади, она пропадом, твоя профессия!
Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией-то моей
Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала:
Ну что ж, коли ты без своей профессии замечательной жить не можешь, то лучше бы и тебе пропасть. Никто не пожалеет
И ты не пожалеешь?
Зося беспомощно пожала своими круглыми плечами, покорно и обреченно сказала:
Я пожалею. Да что толку?
Как это «что толку»? Пока есть хоть один человек, который пожалеет обо мне, пропадать еще рано!
Она присела на край стула, устало, по-старушечьи сложила руки под грудью, покачала головой:
Эх, Леша, не видишь ты себя со стороны
На артиста Миронова не похож?
Зося шутки не поняла, будто не слышала, а все качала головой устало и обреченно, с трудом, будто не слово, а войлочный ком выдавила из горла:
На зверя ты, Леша, похож. На загнанного лесного зверя.
Она все качала головой, и я не заметил, как из глаза, почему-то только из одного, из левого глаза у нее побежала круглая светлая капелька, а я некстати вспомнил, что сережки с одним круглым бриллиантиком называются «слезки».
Зося, никто и ничто мне пока не грозит. Почему ты думаешь, что меня загнали?
Леша, беда в том, что ты меня умнее и сильнее. Разве ты поверишь глупой простой бабе, когда ты можешь любого умника в два счета охмурить?
А чего я тебе должен поверить?
А то, что никому и не надо тебе грозить. Ты сам о собой так расправишься, что ни одному твоему врагу будет не под силу.
И снова волной накатила усталость, сковала, утопила в себе и раздавила она меня, распластывала, как глубинную донную рыбу, темной толщей черной воды наваливалась невыносимо, и казалось мне, что глаз у меня, как у камбалы один. И пузырями уходящего воздуха прыгали электрические цифры светящихся часов. И слова Зоси были неясные, малопонятные, будто не говорила она со мной, а лениво шлепала ладонью по стоячей воде:
Один ты всегда Алеша Товарищи тебе не нужны И дети И семья не нужна Ты только говоришь, что страха не знаешь Сердце твое, как доска шашелем, страхом изъедено Чужим живешь, за каждый глоток страхом платишь Голубь сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит От страха и одиночества сердце у тебя стало дряхлое и злое. Любовь тебе не нужна, а только баба теплая И сочувствие тебе ни к чему, а нужна тебе комната для укрытия И земля тебя не держит, потому что ты за него свою жизнь ни одного корешка мало-мальского не пустил в эту землю Опереться тебе не на что и удержать тебя на ней некому
Всполошно бежали светящиеся цифры на этом сумасшедшем циферблате, и единственный мой камбаловый глаз болел от их мелькания, будто вместе с ними вылетали клубочки стеклянной пыли едучей, и всю ее загребал я ресницами в усталый, воспаленный глаз.
А ты? А ты не будешь меня удерживать? спросил я тяжелыми, непослушными губами.
Так что я? Ты ведь ко мне приходишь, когда вода под горлышко подступает. Оклемаешься, отдышишься, по сторонам оглядишься прощай на сколько-то месяцев!
Губы у нее были розовые, чуть-чуть выпяченные, будто надула она их, чтобы обиду мне свою показать, хоть я знал, что не обижается на меня Зося, что никогда не обижается на меня, и обижаться никогда на меня не будет до того момента, пока не встретит мужика, который вычеркнет меня из ее памяти, будто и не жил я на земле, и не было у нас с ней всякого разного, и не бросила она ради недолгой любви ко мне безоглядно и навсегда такого редкостного парня, как Сенька Бакума, который любил ее так сильно, что, не раздумывая, плюнул на старого и верного своего блатного кореша, а я наверняка знаю, что, коли он на такое решился, значит, захотела бы только Зося и завязал бы он навсегда с воровством.
Пропадешь ты, Алеша, сказала она просто и грустно. Совсем пропадешь.
Тьфу, дура! Сглазишь ведь, и сил рассердиться на нее тоже не было черт с ней, пускай бормочет, пусть еще причитает, я им еще всем покажу!
Эх, Леша, Леша, тебе бы, умному, немного моей дурости
Я был на все согласен, только бы поскорее лечь, вытянуться на постели, ощутить ласковую прохладу неналеженной простыни, и понесет эта летучая простыня, как ковер-самолет, в невесомость, беззаботность, беспамятство, легкое и приятное,
как прикосновение мягких Зосиных рук. А рядом неощутимо, неслышно будет дышать Зося, и достаточно будет пошевелить рукой и дотронуться до нее и не станет кошмаров, ужасного бреда моих одиноких сновидений. Для этого мне надо было согласиться только принять часть ее дурости