То есть, по-твоему, он убил Солинаса с целью ограбления.
А нашел у жертвы только часы, да и те не золотые.
Да, хорошенькое дельце, нечего сказать. Как бы то ни было, если Танкис голыми руками справился со здоровяком вдвое больше себя, то никакой недостаточностью он явно не страдает.
И что с того? Представь себе, было темно, Танкис появился неожиданно Он внезапно напал на Солинаса, а тот кто его знает тогда хватил лишнего, а может, и вообще пил как сапожник.
Солинас в самом деле много пил?
Да почем я знаю! Наверняка он был таким же, как все, и не отказывался пропустить за компанию стаканчик вина или чего покрепче.
Значит, в тот вечер, когда его убили, он был навеселе?
Я же тебе говорю, я не знаю, Бустиа! Я что, по-твоему, ходил по окрестным кабачкам, выспрашивая, пил ли Боборе Солинас в тот вечер, когда он был убит, и если пил то сколько? Я просто рассуждаю вслух, высказываю предположения.
Именно в порядке предположения: еще неизвестно, был ли он нетрезв, сказал я, помогая тетушке Мене освободить на столе место для кабанчика и бобов.
В ту ночь прадедушка Гунгви три или четыре раза прошелся в лихой пляске по моей постели. Ему аккомпанировала барабанная дробь дождя по крыше.
За окном инжировое дерево и олива болтали без умолку: такие разговоры ведут деревья, когда, перевесившись через ограду, выглядывают из своего двора на улицу.
В ту ночь тучи мотыльков застилали небо. Сухой шелест их жестких крыльев висел надо мной как трепещущий полог.
Чертовы бобы. И зачем только я их ел!
Постель покрылась слоем жидкой грязи, она превратилась в илистое русло реки. Волглые простыни засасывали меня в молочно-белый водоворот. А на моей спине пьяный Боборе Солинас, с виду ни дать ни взять воскресший Лазарь, резался в карты.
В моей груди сердце отбивало минуты и секунды, оно стучало ровно и громко, как барабан герольда. И вот у моего изголовья оказался Пулигедду. Он был весь в белом, от него исходило сияние знаний, а от его пальцев по комнате рассыпались лучи всех основных цветов спектра.
Половые доски, скрипя в унисон, исполняли реквием жучков-древоточцев.
В ту ночь на смену сну пришел какой-то бесконечный бред, когда дух бодрствовал, а тело безвольно обмякло. Мои руки стали словно ватные, и водоворот видений с силой повлек за собой мой разум.
Кажется, будто сейчас дождь утих, но это впечатление обманчиво. На самом деле дождь стал мелким, больно секущим, как железная проволока, которой распиливают мраморные блоки в каменоломнях. Где-то в липкой ночной тьме ветер бешено крутит трещотку.
Нигде нет покоя. Есть только дождь. В свою очередь ветер спешит ему на помощь, и вместе они делают, казалось бы, невозможное. Они будто сговорились пропитать насквозь каждую складку земли, оросить каждое семя, чтобы оно утонуло в любви без конца.
Мне ничего не стоило бы взять себя в руки, если бы только прекратился этот звон капель, с влажных тел не стекала бы больше ручьями вода, стих бы
этот стук, ритмичный, как тиканье часов.
Рано или поздно дождь пройдет, сказала мне мать. Она почему-то питает доверие к природным стихиям.
И я сам несколько раз повторял эти слова, не будучи убежден в их справедливости: рано или поздно дождь пройдет, черт его побери!
Я уже не мог сопротивляться, слабея от гулких ударов собственного сердца, бешено метавшегося в груди, словно зверь, запертый в клетке из ребер.
Вот наконец, кажется, все стихло. Но это только обман, потому что даже ресницы и те тихонько шуршат, когда закрываешь глаза.
Раньше мне было бы достаточно вспомнить, что я Поэт, что меня не раз спасала Поэзия. Но и сама Поэзия оказывается бессильной в последнюю ночь мира.
Быть может, именно эта тоска, эта неприкаянность, это покорное погружение в мутные волны мнимого забытья как раз и зовется одиночеством.
Нет мне покоя. Но я бы обрел его, если бы мог разделить с кем-нибудь это умирание в темноте и воскрешение с рассветом. Я бы обрел покой, если бы слышал дыхание рядом.
Вот о чем я думал: мне тридцать два года; я старею; время, день за днем, ускользает от меня, как вода, убегающая меж пальцев. Жизнь это всего лишь легкое дуновение, а дорога всегда идет на подъем, и тело уже не повинуется. И даже мечты бегут с корабля, а миг удачи это всего лишь бриг с пробоиной в киле. И времени уже больше нет, и завтра ничего не изменится, и послезавтра тоже
А дождь все идет.
Будь оно все проклято!
Гспадин-авокат, с тревогой в голосе обратился он ко мне, вы нездоровы?
Ничего страшного, просто я скверно спал, но я не болен.
Вы меня, конечно, извините, но вид ваш мне совсем не нравится. Не грех бы вам дохтору показаться.
Да ладно, ладно, я хорошо себя чувствую.
Вы велели мне прийти
Мне нужна от тебя одна услуга
Слушаю вас, гспадин-авокат, вы же знаете, ежели вам чего надо, вы только скажите: я для вас сделаю все, что можно, и даже больше, все одно мне с вами век не расплатиться! Дзеноби сиял. Он старался не упустить ни одного случая, чтобы выразить мне свою признательность. Вы же для меня такое сделали, а я-то уже считал себя конченым человеком, я вам жизнью обязан!