Я не помню, когда видела его таким... Легким. Без этой привычной тени в глазах, без напряжения в плечах, которое стало его постоянным спутником за последние годы. Он выглядит настоящим ребенком, беззаботным, счастливым, таким, каким и должен быть в четырнадцать лет.
- Мам, смотри! - кричит Ромка, уже увереннее отталкиваясь, и в его голосе столько радости, что мое сердце сжимается от чего-то теплого и болезненного одновременно.
- Молодец! - кричу в ответ, но ноги уже ноют от непривычной нагрузки после получаса попыток кататься рядом с ними. - Я отдохну немного, ладно?
Сажусь на скамейку под раскидистым кленом, ощущая, как прохлада тени проникает сквозь тонкую ткань летнего платья. Тень от листьев дрожит на асфальте, рисуя причудливые узоры, которые постоянно меняются под легким вечерним ветерком.
Через десяток минут Дамир подходит и опускается рядом, его рубашка слегка промокла от пота, волосы растрепал ветер, придавая ему какой-то особенно живой и непринужденный вид. От него пахнет чем-то свежим, мужским, с легкими нотками дорогого одеколона, смешанного с запахом летнего дня.
- Рома быстро схватывает, - говорит он, следя за сыном взглядом, в котором читается искренняя заинтересованность. Не та показная снисходительность, которую часто демонстрируют взрослые детям, а настоящее участие.
- Спасибо тебе, - отвечаю тихо, с трудом находя слова. - Он сегодня впервые улыбался так по-настоящему. Очень давно такого не было. Последние месяцы он был таким замкнутым, и только сейчас, глядя на него, я понимаю, как сильно мне не хватало этой его детской, беззаботной улыбки. Ты нам обоим сегодня помог.
Дамир поворачивается ко мне, и в его глазах - не привычная мне легкость, а что-то серьезное, почти теплое, заставляющее невольно отвести взгляд. Его карие глаза кажутся особенно темными в тени деревьев, но в них нет привычной мне иронии - только какая-то новая, незнакомая
глубина.
- Я был рад помочь, - говорит он просто, но в этих словах столько искренности, что мне становится не по себе от этого внезапного душевного тепла.
Мы молчим. Рома рядом катаясь смеется, пытаясь развернуться на месте, и его смех сливается с общим шумом парка, криками других детей, щебетанием птиц, шелестом листвы. Я вдруг понимаю, что говорю дальше, почти не думая, позволив словам вырваться наружу без обычного внутреннего контроля.
- Ему давно не хватало отца. Хорошего примера рядом. Все, что он получал, это тычки, упреки. А я... - голос дрогнул, предательски выдавая ту боль, которую я так тщательно скрывала все эти месяцы. - Я ничего не могла поделать. Сколько ни пыталась объяснить, уговорить, даже умоляла... - резко обрываю себя, понимая, что зашла слишком далеко.
Я осекаюсь. Слишком откровенно вышло. Слишком... Личное. Эти слова были адресованы не ему, а скорее самой себе, вырвавшись из того темного уголка души, где до сих пор живет обида и чувство собственного бессилия несмотря на сделанное.
- Прости, заговорилась, - быстро добавляю, чувствуя, как по щекам разливается предательский жар. - Не то хотела ничего лишнего сказать. Накатило просто.
Но Дамир не торопится отшучиваться или менять тему, как сделал бы на его месте любой другой. Он смотрит на меня так внимательно, так проникновенно, что становится не по себе от этого взгляда, будто он видит меня насквозь, со всеми моими страхами и сомнениями.
В его молчании нет неловкости, только терпеливое ожидание и какое-то непонятное мне понимание, от которого в груди становится тепло и тревожно одновременно.
- Все хорошо, - говорит он наконец, и в его голосе звучит такая твердая уверенность, что мне невольно хочется в нее поверить. Солнце, пробиваясь сквозь листву клена, подчеркивая решительное выражение лица. - Я хочу попробовать.
- Что... Попробовать? - моргаю, не понимая, что он имеет ввиду.
Он делает глубокий вдох, как будто собирается с мыслями, и я замечаю, как напряглись мышцы на его сильных руках, которые мне сегодня отчетливо видны, ведь он в ыутболке.
- Ты мне нравишься. Как женщина нравишься, Альбин, - от его откровения краска приливает к лицу с такой силой, что кажется, будто щеки вот-вот воспламенятся, да и не только щеки, но и кончики ушей, а в груди поселяется странное, теплое и пугающее одновременно чувство.
Его слова звучат так просто и так сложно одновременно, что я не сразу нахожусь, что ответить.
Ну что он творит? Зачем все это говорит? Ну вот зачем? В голове звучат эти вопросы снова и снова, но ответа нет, только нарастающая паника, смешанная с чем-то еще, чем-то теплым и запретным.
Мне и без того плохо, страшно, а еще и он. И как назло он располагает к себе, своим спокойствием, своей уверенностью, тем, как легко он нашел общий язык с Ромой.
Я еще тогда на дороге, когда он просто взял, перенес встречу с партнером, чтобы довести меня до школы, поняла, что что-то в нем такое притягательное есть. В том, как он смотрит, как говорит, даже в том, как молчит, во всем этом есть какая-то внутренняя сила, которая одновременно и притягивает, и пугает.
Потом рассказ Ромки, что в тире с ним был не только Тимофей, но и Дамир, что-то во мне изменил. Я думала это просто благодарность за неравнодушие к сыну, за то внимание, которого ему так не хватало. Но сейчас, сидя рядом с ним на этой скамейке, понимаю, это что-то большее, и от этого осознания становится страшно.