Не знаю, Петр Евгеньевич.
Я же в прошлый раз рассказывал, кажется. Нехорошо!
Меня не было на прошлом уроке, Петр Евгеньевич.
Ага. Очень жаль. Ну так вот, имейте в виду: в истории военного искусства сражение с Моринами, так сказать, классический случай. Подумайте сами: пехота, численностью в триста человек, отражает натиск шеститысячного неприятельского отряда, в котором, главным образом, действуют кавалерийские части. Гений Цезаря, как видите, вдохновляет его войска и тогда, когда он не присутствовал лично. Момзен в своей «Римской истории» указывает, например, что Цезарь в умении держаться против более сильного неприятеля превосходит даже Наполеона. А Наполеон это не шутка. Вы, впрочем, легко можете сообразить: 300 римских солдат с одной стороны и 6000 Моринов с другой. Один против двадцати. Повторите же, что я сказал, Ширяев.
Что повторить Петр Евгеньевич?
О подвиге. Вообще. И мнение Момзена В частности.
Простите, Петр Евгеньевич, но не повторю.
Что такое?
Не согласен С комментариями.
Петр Евгеньевич встать. Негодующе поправил пенсне.
Ширяев! Прошу повторить! Немедленно! тонким голосом выкрикнул он. Не забывайте, что вас против правила приняли! С бородой!
Хорошо, покраснев, угрожающе захлопнул книгу Цезаря Ширяев. Я повторю, но при условии: если вы выслушаете про высадку наших дроздовцев у Хорлов. Или, если хотите, другой случай: как горсточка марковцев, алексеевцев и корниловцев в пешем строю раскатали кавалерийский корпус Жлобы. Вы сами отлично знаете, как мало нас было. А корпус Жлобы хотя и большевицкий, почище Моринов, все-таки!
Ну, и метались они, канальи, с севера на юг и с юга на север до тех пор, пока почти полностью не били уничтожены. Только, штаб вместе со Жлобой, к сожалению, успел ускользнуть. Но мне с моим батальоном нельзя было идти в погоню. Не хотел обнажать флангов.
«Возрождение», Париж, 5 апреля 1926, 307, с. 2 .
Беженец переезжает
Москвы, вздыхавшей о Париже и о Франции по формуле «нет в мире лучше края».
Словом, кто-то был первым А потом, естественно, поехал второй. Третий. И так до двадцать тысяч сто сорок восьмого. В конце концов, странно даже было видеть, как срывались с насиженного места почтенные уравновешенные беженцы, имевшие интеллигентный труд и менявшие его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургический завод.
Тяга во Францию дошла в общем до того, что сербы стали принимать отъезд русских как политическое оскорбление:
Ренегаты.
Это совершенная неправда, будто беженец передвигается по земному шару исключительно только в поисках заработка.
Во-первых, русский человек движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.
Во-вторых, русскому человеку тяжело переменить место только в тех случаях, когда нужно, например, слезть с кровати и подойти к столу, чтобы написать письмо с двумя придаточными предложениями. Но если уж он случайно слезет да очутится за воротами, то кончено не остановить.
И, в-третьих, наконец, подражательность. Не стадная, безотчетная, какая-нибудь приводящая к согласованным движениям и часто полезная в социальном смысле.
Нет, совсем не такая, общечеловеческая, а специфически русская:
Что? Петр Владимирович уехал в Париж и воображает, что он один это может? Эге!
И на основании «эге» едет уже Георгий Леонидович. А получив письмо от Георгия Леонидовича, Дмитрий Андреевич никак не может успокоиться.
Мусинька, возмущенно говорит он жене, неужели я хуже Георгия Леонидовича?
По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.
Так за чем же дело стало?
И через три месяца Дмитрий Андреевич уже мечется по парижским улицам, стараясь не попасть под авто, а в ближайшее воскресенье торжественно идет на рю Дарю к русской церкви, чтобы испытать острое наслаждение при виде изумленного и негодующего лица своего географического соперника.
Это вы? Как так? Не может быть!
То-то и оно, что может!
Петр Петрович тоже дразнил. Ценами: «У вас, в Белграде, за три динара дают один мандарин; здесь же за эти деньги семь-восемь». А Николай Николаевич соблазнял уже с другого конца: «Я знаю, дорогой мой, что у вас в Белграде много личных врагов, в особенности среди политических друзей. Приезжайте же сюда. Здесь очень хорошо не три группировки, а тридцать три. Совершенно не будете чувствовать, никогда не разберетесь, кто вам друг, а кто враг». Капля за каплей долбили мою славянофильскую стойкость эти ужасные, манящие вдаль, парижская письма.
Действительно, как устоять против перспективы иметь в умывальнике кран с теплой водой? Или проехать в такси три версты за четыре франка, то есть девять динар? А тут, как на зло, меня и моего друга Ивана Александровича, с которым мы давно делили и горе, и радости, и комнату пополам, дернула нелегкая обзавестись собственным хозяйством. Наняли около королевского дворца в центре города небольшой флигелек возле ворот огромного барского дома, купили кровати, посуду, ведра, плиту с духовкой. И начали самостоятельную, как будто бы идиллическую, но на самом деле грозную и бурную жизнь.