Мне пришлось спускаться по лестнице, держась обеими руками за перила, поскольку в это жалкое подобие дома не был подведен газ и к вечеру он погружался в кромешную тьму. Я еле нащупала замочную скважину, повернула в ней ключ, вышла, заперла за собой входную дверь и поспешила прочь, чтобы ночной сторож меня не заметил и не узнал, где я живу.
Каждую ночь я выбирала новый случайный маршрут и тенью скользила по узким мрачным улочкам, слабо освещенным газовыми фонарями. В Ист-Энде не было ни каретных фонарей и факелов, озарявших места, где жили семьи среднего класса, ни новеньких электрических лампочек из богатых районов. Дрожащий блеклый свет тонул в море пыли и сажи; Лондон боролся с холодом по-своему, замысловато и удушающе. Здесь ночная прохлада наполнялась сажей печных труб, угольным чадом, древесным дымом и влажностью с Темзы, несущей с собой болезни; казалось, ты плывешь сквозь ледяной, но не застывший туман, а он просачивается под одежду и под кожу. Даже на ступеньках пансионов, в которых жильцам сдавались меблированные комнаты, спали бродяги. Бедный люд не мог позволить себе топливо и жег солому, украденную с навозных куч за конюшнями, и не все нищие доживали до утра.
Когда я решила, что отошла от дома достаточно далеко, я завернула в темную щель между домами и зажгла фонарь, который взяла с собой. Пальцы у меня окоченели, и я с трудом чиркнула спичкой.
Многим показалось бы странным, что юная леди благородного происхождения бродит по ночным улицам Ист-Энда. Я сама не до конца понимала, чем манила меня ночь. Наверное, тем, что в ней скрывалась загадка, а меня всегда тянуло гадать, внимать, искать, находить. Сегодня я вышла на поиски людей, которые могли бы не выжить без моей помощи.
Я проделала множество глубоких карманов как в самом балахоне, так и в тяжелой шерстяной накидке, которую надевала поверх наряда монахини. Там у меня хранилось самое необходимое: огрызки свечей и деревянные спички, шиллинги и пенсы, теплые вязаные носки, мягкие тряпичные кепки и митенки, яблоки, печенье, фляга с бренди. На одну руку у меня было накинуто самодельное одеяло, в другой я несла фонарь, и он отбрасывал блики на мои подбитые мехом черные перчатки.
Приподняв фонарь над головой, я пошла по переулку, внимательно прислушиваясь к каждому шороху, чтобы в случае чего успеть избежать опасности. Не затеялась ли рядом ссора, не кричит ли кто поблизости, не звучат ли шаги у меня за спиной?
А главное не плачет ли кто? Долго мне ждать не пришлось.
Я уловила тихие глухие всхлипы. Так плачет человек, который уже ни на что не надеется и скулит по привычке, как бездомный пес. Я пошла на звук, потому что фонарь выхватывал из темноты лишь несколько футов дороги под ногами, а дальше все размывалось в черной мгле. Наконец я вышла к крыльцу, на котором сидела скрюченная старуха. Она тщетно пыталась согреться, кутаясь в шаль, покрывающую только голову и плечи несчастной.
Старуха услышала мои шаги и зажала рот ладонями, заглушая слабые рыдания, а потом снова всхлипнула на этот раз от облегчения, увидев, кто перед ней стоит. Меня уже многие здесь знали.
Сестра, прошептала она. Сестра улиц... Бедняжка протянула ко мне тощую руку.
Молча «Сестра улиц» никогда не издавала ни звука я склонилась над ней, как худая черная курица над цыпленком, и завернула старушку в одеяло. Оно было довольно грубым, ведь я шила свои одеяла из обрезков старой ткани; будь они более дорогими и уютными, их наверняка отбирали бы у тех, кто больше всего нуждается в тепле.
В свете фонаря лицо несчастной казалось не таким уж старым, скорее ожесточенным от тяжелой жизни и исхудавшим от болезней и голода. Кем она была вдовой или старой девой, у которой не хватило восьми пенсов на скромную комнату в пансионе? Или замужней женщиной, сбежавшей в ночь от побоев пьяного мужа? Ответа я бы никогда не узнала. Я натянула на ее окоченевшие ноги плотные шерстяные чулки и достала из кармана свое, пожалуй, уникальное изобретение: большую жестянку, до краев набитую комками бумаги, политыми парафином. Я зажгла спичку, положила ее на этот своеобразный переносной костерок и поставила его на ступеньки рядом с нищей. Жестянка загорелась словно огромная свеча. Она прослужит ей всего около часа, но бедная женщина успеет согреться. Кроме того, света мой костерок излучал не так много и не должен был привлечь лишнего внимания.
Я дала несчастной яблоко, немного
печенья и пирожок с мясом, купленный не у уличного торговца, а в пекарне, так что в нем должен был быть хороший, качественный фарш, не смешанный с собачьим или кошачьим.
Спасибо тебе огромное, сестра, проговорила она, всхлипывая. Но я подозревала, что, как только я уйду, плакать бедняжка перестанет. Я сунула ей в руку несколько шиллингов, ровно столько, сколько хватило бы на еду и жилье на несколько дней, но не так много, чтобы ее убили ради этих денег. Потом я развернулась, надеясь, что она поняла: больше я ничего не могу для нее сделать.
Благослови тебя Господь, сестра улиц! крикнула она мне вслед.
Мне стало неловко от ее горячей благодарности как будто я подделка, недостойная, обманщица; ведь на улицах было много, слишком много таких же несчастных, как она, но я бы не смогла найти и облагодетельствовать их всех.