Как знаете, княжич, произнесла она сухо, возвращаясь к своему обычному тону. Лекарь Матвеев зайдёт осмотреть вас перед ужином. Не пытайтесь вставать и тем более практиковаться. Любая попытка плетения сейчас может вас убить. Ваше эфирное тело похоже на паутину после урагана. Ему нужен покой.
С этими словами она наконец развернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Щёлкнул замок.
И я остался один.
Один в тишине палаты, залитой холодным светом магического шара. Один со своим страхом, с чужими воспоминаниями.
Я сел на кровати, обхватив голову руками. Пустота. В голове не было ни единой мысли о том, как плести эти чёртовы щиты. Я медленно поднял перед собой руки те самые бледные, аристократичные руки Алексея Воронцова.
Затем лёг обратно на колючие простыни и уставился в высокий, теряющийся в полумраке потолок. Свет от гудящего шара был ровным и безжизненным, он давил на глаза. В голове царил хаос.
Мысли метались, и внезапно я вспомнил про единственную связь с внешним миром высокое, узкое окно.
Эта мысль выдернула меня из оцепенения. Я должен увидеть, где я нахожусь. Увидеть нечто большее, чем эти четыре стены.
Я рывком сел, и тут же за это поплатился. Голова взорвалась острой болью, в глазах потемнело, и тело пронзила волна тошнотворной слабости. Я замер, вцепившись в край кровати, тяжело дыша, пока мир не перестал вращаться. Предупреждение женщины не было пустыми словами. Тело действительно было на пределе.
Но желание увидеть, что там, за окном, было сильнее.
Опираясь о стену, я медленно, шатаясь, встал на ноги. Холодный каменный пол обжигал ступни. Каждый шаг давался с трудом, словно я шёл по дну глубокого водоёма. Но я шёл.
Наконец, я добрался до окна. Оно было высоким, начиналось почти от самого пола и уходило вверх. Стекло было старым, мутным, местами покрытым радужными разводами, но всё же через него можно было что-то разглядеть.
Я прижался лбом к холодной поверхности и посмотрел наружу.
Картина, открывшаяся мне, была величественной и гнетущей одновременно.
Я находился на одном из верхних этажей огромного, циклопического здания, построенного из тёмно-серого камня. Архитектура была странной смесью готики и чего-то монументального, почти имперского: острые шпили, горгульи, похожие на химер, соседствовали с массивными колоннами и широкими балюстрадами. Всё здание, казалось, состояло из множества крыльев, башен и переходов, образуя настоящий каменный лабиринт.
Внизу раскинулся внутренний двор, вымощенный такой же тёмной брусчаткой. По нему, несмотря на хмурую, свинцовую погоду, было довольно оживлённо. Группки студентов в тёмно-синей форме, очень похожей на ту, в которую была одета приходившая женщина, пересекали двор. Они шли, оживлённо жестикулируя, смеясь, или, наоборот, уткнувшись в толстые книги в кожаных переплётах.
Но это была не просто прогулка. Это было живое волшебство.
Один юноша, стоявший в стороне, вскинул руку, и над его ладонью расцвёл и затрещал шарик оранжевого огня, на мгновение осветив сосредоточенные лица его товарищей. Другая группа стояла кругом, а в центре между ними медленно вращался в воздухе большой валун, покрытый светящимися голубыми рунами. Я видел, как одна девушка легко взмахнула рукой, и за ней по воздуху полетела стопка книг, послушно следуя за хозяйкой.
Они делали это так легко, так обыденно, словно дышали. А я я не умел даже этого. Я смотрел на них из своего окна-бойницы, как заключённый смотрит на вольную жизнь, и чувствовал, как между мной и ими разверзается пропасть. Они были здесь своими. А я чужаком, самозванцем, который даже не понимает основ этого мира.
Мой взгляд скользнул выше, к другим башням, соединённым с моей крытыми галереями и воздушными мостами. В некоторых окнах горел свет где-то тёплый, жёлтый, как от свечей, а где-то пульсирующий синий или зловеще-зелёный, словно там шли какие-то опасные опыты. Это место было огромным, живым организмом. И оно было мне враждебно.
Слабость снова навалилась тяжёлой, душной волной. Ноги подкосились, и я едва успел вцепиться в холодный каменный подоконник, чтобы не упасть. Боль в голове вернулась с новой силой.
Кое-как, цепляясь за шершавую стену, я добрался обратно до кровати и буквально рухнул на неё. Дыхание сбилось, сердце колотилось где-то в горле. Я лежал, безвольно раскинув руки, и смотрел в потолок.
Теперь я знал больше. И от этого знания становилось только страшнее. Я видел уровень студентов. Видел, что магия здесь не сказка, а обыденность и наука.
Время тянулось медленно. Шар под потолком всё так же ровно гудел. За окном выл ветер. Я был заперт в этой палате, в этом слабом теле, с тикающими часами моего приговора. Нужно было что-то делать. Но что?
Я лежал на кровати. Сил не было даже на то, чтобы думать, но мозг, подстёгнутый страхом и отчаянием, работал на износ. Он пытался найти выход, уцепиться за хоть какую-то соломинку. И он начал делать единственное, что мог сравнивать.
Воспоминания начали всплывать сами собой, перемешиваясь в причудливом, болезненном калейдоскопе.
Вот я, из прошлой жизни, стою в гулком цеху, пропахшем машинным маслом и горячим металлом. В моих руках тяжёлый инструмент. Передо мной сложный механизм, упрямый агрегат, который отказывается работать. Я не молюсь духам машины и не уповаю на удачу. Я ищу причину. Изучаю схемы, проверяю контакты, слушаю звук, ищу слабое место. Логика, опыт, методичный перебор вариантов. Мои руки широкие, сильные, в старых мозолях и паре глубоких шрамов от сорвавшегося ключа и острого куска металла это инструмент, такой же, как и мой мозг. Они привыкли создавать, чинить, заставлять мёртвое железо работать по понятным законам физики.