Как видим, в Меланезии братья культурные герои («умный» и «глупый») становятся центром циклизации не только собственно этиологических мифов, но и примитивных «сказок» и анекдотов. При этом ни культурные герои, ни повествование о них не сакрализовано, передается в значительной мере для развлечения. В повествовании имеются определенные стилистические клише, например обращение «умного» брата к «глупому» с предложением совершить то или иное дело, указание на этиологические Последствия содеянного для грядущих поколений и т. п. Собственно героический элемент в этих циклах сказаний о мифических героях очень невелик, в какой-то степени он проявляется в эпизодах борьбы с людоедами, хотя и здесь хитрость и магия остаются главным оружием. Таким победителем чудовищ оказывается не только Кват, но, например, его племянники, родившиеся после смерти матери, убитой людоедом Тасо. Мальчики мстят убийце. Герои чудесного происхождения, убивающие чудовищ, могут и не быть связаны с циклами Квата, Тагаро и т. п.
Обширный раздел повествовательного фольклора меланезийцев составляют очень разнообразные и плохо поддающиеся систематике рассказы о контактах людей с различными категориями духов. В отличие от циклов культурных героев здесь нет выработанного сюжетного и стилистического стереотипа, действие отнесено к недавнему прошлому, в качестве героев фигурирует либо безымянный «один человек», либо называются
конкретные имена умерших или еще живущих родичей, соседей и т. п. С точки зрения жанровой типологии эти рассказы, отражающие анимистические верования меланезийцев и передающиеся как абсолютно достоверные, очень близки к тому, что фольклористы называют «быличкой», «побывальщиной». Вместе с тем надо думать, что эти первобытные былички сыграли существенную роль (наряду с мифами) в зарождении волшебных сказок, о чем косвенно свидетельствует и сам меланезийский материал.
Такие первобытные былички обычно начинаются с описания мирной хозяйственной деятельности человек выпалывает сорняки, ставит силки, преследует диких свиней, собирает лесные орехи. Далее обнаруживается, что кто-то раскрадывает плоды, дичь и т. п. (нечто, напоминающее мотив «волшебного вора» в евразийской сказке). В поисках таинственного расхитителя человек попадает в жилище духов, что большей частью оказывается для человека неблагоприятным: дух его калечит, пугает, убивает, сводит с ума, что в отдельных случаях мотивируется нарушением табу. Однако случается, что дух покажет человеку свое жилище, обычаи и обряды, одарит его магическими знаниями или предметами; бывает и так, что человеку удается перехитрить духа, убить его, прогнать или спастись от него бегством. Именно последние два варианта напоминают нам настоящую сказку. Как уже указывалось, рассказы о духах включают и характерный сюжет «дети у людоеда»: То Конокономлор или Татакула в фольклоре гунантуна завлекают детей, так же как То Лагулам братьев, культурных героев. Сказания о культурных героях и рассказы о духах как бы два полюса меланезийского фольклора, но между этими полюсами имеется ряд промежуточных звеньев (например, встречи культурных героев с духами-людоедами или получение безымянными персонажами от духов обрядовых масок).
В мифах о культурных героях и мифологических быличках жизнь люден в основном отражается как отношение людей к природе, которая в свою очередь мистифицирована в плоскости первобытнорелигиозных представлений. Значительное исключение представляют собой сказки, в которых отражается начинающийся распад родовой системы, с симпатией изображается жертва этого распада. Сочувствие к обездоленному содержится в популярных по всей Океании (имеются сходные сюжеты и у американских индейцев) сказках о покинутой племенем беременной женщине, которая рождает мальчиков, впоследствии мстящих за свою мать и убивающих чудовищ. Но в этих сказках главными героями являются не покинутая женщина, а ее дети. Подлинным воплощением социально обездоленного стал в меланезийском фольклоре образ сироты, не имеющего родичей или, еще чаще, обиженного соплеменниками, гонимого женами его дяди с материнской стороны. В Меланезии были очень сильны отношения авункулата, т. е. особая близость к дяде по матери, связанная с традициями материнского рода. Брат матери выступал покровителем юноши, вносил за него раковинные деньги при вступлении юноши в мужской союз и т. п., а в случае гибели обоих родителей брал с самого начала ребенка к себе и его адаптировал. Однако в условиях ослабления материнскородовых связей и вообще оттеснения рода малой семьей сирота практически мог оказаться в пренебрежении у семьи своего дяди и таким образом стать обездоленным. Сказка, рисуя эту ситуацию, полностью на стороне сироты, поскольку она исходит из родовой взаимопомощи как из нормы и идеала.
В сказках, распространенных на Новой Британии и о-вах Банкс, на помощь бедным сиротам, не имеющим родичей или находящимся в пренебрежении у семьи брата матери, приходят различные духи (покойный отец, таинственное женское существо Ро Сом, что буквально означает «деньги», пойманная сиротой рыба-дух, могущественный дух кайя, встреча с которым обычно губительна для человека). Эти духи берут на себя обязанности родителей или авункулуса, они не только кормят сироту, создают ему цветущую плантацию и мужской дом (гамал), но также устраивают продвижение сироты в мужском союзе (Сукве) до высших ступеней, вызывая стыд дяди, зависть его жен, удивление соплеменников. Рассматриваемый сюжет представляет исключительный интерес с точки зрения начинающегося процесса формирования волшебной сказки. В мифологических быличках помощь духов обусловливалась соблюдением табу, применением соответствующих магических приемов, родственными отношениями. Здесь же духи, если они и не имеют исконных родственных связей с сиротами, «адаптируют» (усыновляют) их только из жалости к ним, компенсируют их только потому, что они несправедливо обездолены. Подобные сказки о бедном сиротке (типологически однородные сюжеты имеются также у североамериканских индейцев и малых народов Севера) очень