Не думайте, что я просто пугаю вас, господа!
Он повернулся и вышел из комнаты, заложив руку за борт мундира так, как иногда это делал фюрер. Если бы в этот миг ему сказали, что он подражает фюреру, он не поверил бы.
Но, в итоге, разве это плохо? И кто осмелится осудить его за это?
Перед обедом к Ланвицу подошел командир взвода и доложил, что ефрейтору Туркмейеру, кажется, пришла в голову неплохая идея, и если у гауптштурмфюрера найдется несколько минут
Позовите сюда вашего ефрейтора, приказал Ланвиц, посмотрим, что это за гений.
Он произнес эти пренебрежительные слова через губу, чтобы не вздумали учить его, аса радиопеленга, но подумал совсем другое: «Этот Туркмейер бывший инженер крупной фирмы, и не рядовой инженер. Он работал в конструкторском бюро, так что голова у него варит, и выслушать его стоит».
Ефрейтор Туркмейер долговязый, неуклюжий мужчина с вытянутым лицом и узкими бледными губами замер на пороге и собрался было доложить, но Ланвиц остановил его:
Не надо, коллега. Мы с вами инженеры, и только война сделала одного из нас ефрейтором, а другого офицером. Садитесь и рассказывайте, что надумали.
Тот сел и, взглянув на Ланвица выцветшими, совсем не арийскими глазами, сдержано начал:
Осмелюсь доложить, господин гауптштурмфюрер. Мне кажется, что мы сможем вычислить этого радиста, если выключим электричество в зоне действия этой рации
Что? не понял сразу Ланвиц. Какое электричество? Зачем выключать?
Осмелюсь доложить, рация работает от электричества городской сети
Не открывайте Америк, ефрейтор! рявкнул Ланвиц. Вы что, за олуха меня держите?
Туркмейер сразу сник: щеки его побелели, а нос сделался красным. Он шмыгнул им и сказал, испуганно моргая глазами:
Осмелюсь доложить: нет, не считаю, но вы не поняли меня. Когда мы выключим электричество, рация прекратит работу.
До Ланвица наконец дошла идея Туркмейера, и он подозвал ефрейтора к большой карте Брюсселя. Тот обвел карандашом район Эттербек.
Рация действует где-то здесь, сообщил Туркмейер и, вновь шмыгнув носом, достал носовой платок. Затем смущенно скосил глаза на Ланвица и высморкался.
Радист меняет время и частоту передач... продолжил он так, словно жаловался. И все же на короткое время мы засекаем его. Когда он снова выйдет в эфир, мы последовательно, дом за домом начнем выключать электричество, и тогда, осмелюсь доложить
Ланвиц взглянул на ефрейтора с интересом. Червь червем, слизень паршивый, а мысль и в самом деле гениальная.
Да... да... сказал задумчиво. Вы считаете, что прекращение передачи, зафиксированное нами, позволит
Это и будет адрес дома, в котором работает радист! перебил его ефрейтор, вытянувшись и прижав к бедрам длинные руки,
достающие почти до колен. То есть, осмелюсь доложить
Вот что, Туркмейер, оторвался от карты Ланвиц, если это поможет нам взять русского радиста, вы получите «Железный крест».
Рад стараться, господин гауптштурмфюрер!
Повернувшись строго по уставу, он вышел, твердо чеканя шаг. Остановился он только на лестнице и задумался. Он знал, что отныне будет думать только об этом, и что мысли эти не будут давать ему покоя. Ведь он, Франц Туркмейер, только что продал человека, он, инженер Туркмейер, который всегда гордился своими передовыми взглядами, ненавидел войну и в глубине души проклинал нацистов ее поджигателей. Пеленгуя рации, он заглушал в себе червячок сомнения, отвращение к самому себе просто трудился как радиоинженер. Война была где-то далеко, а здесь он вел как бы полудетскую игру: кто-то где-то работал на ключе, а он просто определял направление к этому человеку, просто направление, а не стрелял в него. И этот человек не стрелял в него. Скорее всего, они даже не встретятся, и это как-то оправдывало его, если не совсем, то значительно
Конечно, Туркмейер знал, что после его расчетов в эту «полудетскую» игру вступало гестапо, но опять-таки это было «где-то», и брал радиста «кто-то». Кроме того, радист мог скрыться, он слышал о таких случаях, и возможная его гибель Туркмейера не касалась, во всяком случае, аппетита его не лишала.
Но сегодня
Идея выключать электричество при пеленгации радистов давно уже пришла в его голову, но он не сказал об этом никому. Эта маленькая тайна скрашивала его серую и однообразную жизнь, он словно вырос в собственных глазах (талантливый инженер, а должен тянуться перед болваном-фельдфебелем), вдруг снова почувствовал свое превосходство над этим дураком, и не только над ним над самим лейтенантом, олицетворявшим в его нынешнем положении чуть ли не самое высокое начальство. Эта тайна вернула Туркмейеру человеческое достоинство: он становился навытяжку перед фельдфебелем и ел глазами лейтенанта, но в глубине его глаз можно было прочесть пренебрежение и даже презрение к ним.
Но кто бы это прочел?
Слушая гауптштурмфюрера, он тоже вначале чувствовал превосходство над выскочкой в блестящих сапогах. Болван, что он смыслит в их деле?
Но от этого болвана зависела судьба Франца Туркмейера: одно его слово, и вот он, Восточный фронт, где ефрейтору придется стрелять, и где в него тоже будут стрелять.