Этой весной познакомился с хорошей девушкой. Каждое воскресенье встречались. К свадьбе дело подходило. У Таниных родителей домик на окраине имеется. Обещали молодым комнату выделить. Он матери о невесте уже написал. Хоть и скучал по родным краям, но решил после демобилизации в городе остаться. На сверхсрочную. Конечно, заключенных стеречь не совсем то, о чем он вначале мечтал, но служба тоже важная. Кому-то и возле них быть надо.
Бельчик завозился, вздохнул, покосился на Свиридова. Какая уж тут женитьба! Дрянные дела на фронте. Отступают наши. Вся Белоруссия уже под немцем. В Приозерск не сегодня-завтра фашисты войдут. А там Таня осталась. Мать с отцом у нее старые, эвакуироваться не хотят. У лейтенанта тоже родные в городе остались. Неплохой он мужик. Простой. Мог ведь с Воробьевым всю ночь заставить дежурить. Однако на троих караул поделил. Значит, есть совесть у человека.
У родничка, обнесенного обомшелым дубовым срубом, остановились, вынесли на траву раненого бойца. Мутью подернулись глаза, и разливалась по лицу, шее, рукам нехорошая желтизна. Андрей потрогал у него лоб, покрытый бисеринками пота, спросил, хочет ли он есть, но, заглянув в глаза, вздохнул и оставил артиллериста в покое.
Сильно трясет? спросил Воробьев.
Все кишки повытрясывало, сказал Андрей. Ты б поосторожнее, не дрова везешь.
Я и так осторожнее. Э-эх, так бы и придавил сейчас на травке часочка два-три.
Сыто жмурясь, Воробьев начал потягиваться и зевать. Ему было хорошо, хотелось, чтобы Свиридов или Бельчик спросили, почему он не выспался, и он бы ответил, что разве с такой, как Надежда, уснешь? Огонь баба! Если б не война, каждую субботу бы к ней ездил подумаешь, полсотни верст. Но ни Свиридов ни Бельчик ни о чем не спрашивали.
В это время Андрей посмотрел на часы и крикнул Бельчику, чтобы тот сажал в машину Хижняка и Чеснокова. Арестованных выводили по нужде парами эти двое были последними. Артиллериста снова усадили в кабину. Свиридов полез в кузов к Бельчику, и Николай Воробьев так и не успел дорассказать свою историю. Потому что жизни ему было отпущено всего-навсего полчаса.
Двухмоторный бомбардировщик «хейнкель-111», вывернувшись из-за леса, несся навстречу им над самой дорогой.
Влипли, мать его так! выругался Воробьев, чувствуя, как екает и сжимается внутри, а собственное тело, прикрытое лишь гимнастеркой да хлипкой кабинной фанерой, становится до жути беззащитным.
Самолет почему-то не стал сбрасывать бомбы и, блеснув серебристым рыбьим брюхом, с ревом пронесся над «воронком».
«Может, отбомбился и пустой возвращается?» подумал Воробьев, выжимая до упора педаль газа. Там, за близким краешком скошенного ржаного поля, клином выдавался густой темно-синий ельник. Туда он гнал машину. А позади, руша шаткую надежду на спасение, нарастал гул настигающего их бомбардировщика. Раненый артиллерист с трудом повернул голову и зашевелил губами, о чем-то спрашивая Воробьева. А у того промелькнула и тут же погасла мысль, что надо остановиться и выскочить из машины, и ребята успеют выпрыгнуть, а раненому все равно не выжить...
Мельком взглянув на артиллериста, он с трудом разлепил судорожно сжатые губы: «Прорвемся!» Еще яростнее надавил на газ и больше сказать ничего не успел от обиды и отчаяния, что сейчас его, Кольку Воробьева, будут в упор расстреливать и забрасывать бомбами, такого молодого, веселого, которого все любят: мать, друзья, женщины...
Бомба взорвалась шагах в сорока от машины, чуть левее дороги. В ничтожно короткие мгновения между воем приближающейся к земле авиабомбы и взрывом, вбившим его изрешеченное железом тело в спинку кабины, Воробьев успел затормозить и сбросить газ. Машина закашляла глохнущим мотором и завалилась в кювет. Разбившееся заднее стекло осыпало копошащихся на дне кузова людей. Андрей закрыл ладонью слезящиеся глаза, кое-как отыскал дверную ручку и вывалился наружу. Грудь, горло забило вонючей тротиловой гарью.
«Хейнкель» не стал дожидаться, когда осядет в неподвижном воздухе клубящаяся завеса, снова пошел в пике и, дав наугад длинную очередь, стал набирать высоту.
Колька? Ты где? позвал Свиридов, пробираясь к кабине. Ты живой?
Рванул к себе дверцу кабины. Шофер беззащитно сполз к нему на руки. Свиридов с трудом вытащил из кабины обмякшее
тело, стараясь не смотреть на то, что недавно было ухмыляющимся лицом Воробьева. Подошел Бельчик.
Артиллериста тоже убило.
Пойди выпусти их, хмуро сказал Андрей, кивнув на металлический кузов «воронка», сотрясавшийся от глухих ударов. Языки неяркого чадящего пламени облизывали капот, из пробитого радиатора вытекала струйка парящей воды.
Семеро, галдя и отталкивая друг друга, выбрались из машины, тесной кучкой столпились вокруг Свиридова. Беспокойно задирая головы, они смотрели в небо, ожидая, не появится ли еще самолет. Потом помогли отнести под деревья тела убитых.
Андрей достал из зажимов, рядом с сиденьем водителя, карабин. Разбитое цевьё топорщилось желтой щепой, ствол возле прицельной планки сплющился и лопнул. Он повертел оружие и молча швырнул в кабину, куда пробивалось пламя из горящего мотора. Бельчик, кряхтя, выволакивал из задней двери большой деревянный ящик с документами.