Толпа гудела. Один спросил:
Это что, от лихоманки помогает?
Нет. Но не даёт лихоманке появиться.
Такого не бывало, пробормотала бабка. Чтоб грязь убивала.
В моих краях бывало. Я фельдшер. Лекарь. Мы это проходили. И не раз.
Кто-то кивнул. Кто-то фыркнул. Но двое забрали кусочки на пробу.
У Марфы вечером сидели на крыльце. Она выслушала, усмехнулась:
Ты б ещё зубы чистить велел. Вот потеха была бы.
И это скоро. Я хрустнул коркой пирога.
А если серьёзно продолжай своё дело. Поначалу смеяться будут. Потом благодарить.
Я кивнул. Она была права. Марфа, к слову, выглядела особенно хорошо. Улыбалась мягко, глаза блестели. Под сорочкой угадывались округлости. Красавица женщина. И рядом с ней было тепло.
Запись в тетрадь:
День седьмой. Мыло сварено. Первая агитация. Двое согласились. Остальные посмеялись. Марфа поддержала. Продолжать. Гигиена = выживание.
Глава 8
Проблема одна: его здесь практически нет. Совсем. Даже намёка.
Местные пьют брагу. Такая жидкость годится разве что для полировки дверей или отмывания щепок от ожогов. Медицинской пользы ноль, а запах как у вёдра с кислыми яблоками.
Так и началось: долгие вечера с чертежами в голове, мысленные расчёты, какие сосуды лучше глиняные или медные, где найти змеевик, как сделать охладитель. За основу взял самовар старый, медный, с вмятинами, но ещё живой. Григорий выделил его без вопросов, сказав только:
Если взорвёшь то пусть это будет далеко от моей избы.
Змеевик я сделал из трубки, что торчала у попа из старой люльки для свечей. Сказал, что «на дело богоугодное». Поверил. Глиняный кувшин стал охладителем, обмотанный тряпками и политый холодной водой из колодца. Всё, как бабушка когда-то рассказывала.
Первую брагу поставил на пшёнке с мёдом. За два дня в избе стало вонять, как в сарае с квашеной капустой. Но она забродила значит, процесс пошёл. Грею на печке, пар валит, внутри булькает, капли собираются, стекают по трубке. Первый кап вонюч, едкий. Я его вылил. Второй уже похоже. Третий чуть подержал на языке.
Господи.
Ядреней я ничего не пробовал. Щиплет язык, нос, уши, мозг. Но пахнет спиртом. Нормальным, чистым, как в медпункте. Я отставил кружку, сел и долго смотрел на самогонный аппарат, как на золотоносную жилу.
Ну, парень, теперь у нас есть оружие.
На следующее утро начал делать настойки. Первая зверобой. Вторая полынь. Потом календула. На спирту всё быстро тянет, цвет меняется, запах крепнет. Банки выставил в тёмный угол, подписал по-простому: «жжёт значит работает».
Вечером зашла Марфа. Без слов, как всегда. Сидит, мнёт подол.
Ты теперь и зельевар, и пивовар?
Я теперь аптекарь. Со стажем. С запахом.
Поставил кружку, плеснул немного только что выгнанного. Она принюхалась.
Тьфу, смердит.
Это пока. А если капнуть зверобой?
Капнул. Запах стал мягче. Марфа отхлебнула морщилась, но глотнула.
Так терпко, сказала. Но согревает. И в голове чище стало.
Мы сидели на лавке у печи, кружка ходила по кругу. Она рассказывала, как в юности хотела уйти в монастырь, да передумала братья на хозяйстве остались. А я рассказал, как работал на Севере, в мороз, и пациенты к тебе ползут, потому что ты последняя надежда.
Ты, выходит, снова последняя надежда, сказала Марфа. Только теперь тут.
Я ничего не ответил. Только плеснул ей ещё чуть-чуть. Потом себе.
Мы говорили долго. Про травы, про то, как сохранить мыло зимой, как бы сделать так, чтоб больных меньше было. Я понял, что мы похожи: и она, и я лечим, чем можем. Только я спиртом, а она словом.
Когда она ушла, в избе остался запах. Не самогона. Не трав. А жизни.
На следующий день я решил испытать спирт в действии. Не на себе, конечно нашёл старую гвоздодёрку, обработал, поцарапал доску, смочил марлю и вытер. Запах был крепкий, но чистый. Без примесей. На дереве не осталось ни плесени, ни следов. Тогда на рану.
Повод не заставил себя ждать: под вечер прибежал десятилетний сын кузнеца, Кирюха, с ссадиной на локте упал с забора. Кровь, пыль, слёзы.
Будет жечь, сказал я. Но недолго.
Смочил бинт, приложил. Он зашипел, как кот на собаку, но выдержал.
Щиплет, как злая бабка, сказал. Значит, работает?
Именно, кивнул я.
Вечером снова зашла Марфа. Уже без кружки просто с мешочком трав.
Вот, сушёная календула. Говорят, раны тянет.
Я кивнул, положил на полку.
А как ты раньше раны чистила?
Да золой. Или корой дубовой. Ещё крапиву поджигала, пеплом присыпала.
Помогало?
Не всегда. Но лучше, чем грязной тряпкой.
Мы опять сели у печи. Я налил ей каплю спиртовой настойки с календулой в горячую воду.
Полоскать. На всякий случай.
А ты умный, сказала она. Только всё как по книжке.
А плохо?
Нет, усмехнулась. Просто у нас тут книжки это люди. Старики.
После ужина зашёл подросток Ваня, сын плотника. Робкий, но с мозгами.
Мать говорит, ты учишь. Можно?
Я не понял сначала.
Ну как бинт резать. Как травы сушить. Я запоминаю быстро, честно.
Так появился мой первый ученик. Я дал ему тряпки, показал, как мыть руки, как обрабатывать нож. Показал, как делаю отвары. Он молчал, но записывал на бересте палочкой. Ушёл, сказав: