Это не было любовью. Это было забвением. Взрывом темной звезды, ненадолго освещающей бездну между нами. Когда волна схлынула, оставив нас мокрыми, дрожащими, лежащими рядом в темноте, наступила не тишина примирения, а тяжелое, стыдливое молчание.
Я чувствовал, как бьется ее сердце под моей ладонью, прижатой к ее груди. Так же часто, как мое. Но между нами лежало все невысказанное, вся горечь вечера. Страсть не сожгла мосты. Она лишь на миг заставила забыть о пропасти. Я обнял ее, прижал к себе. Она не отстранилась, но и не прижалась. Просто лежала, дыша. Глаза ее в темноте были широко открыты, смотрели в потолок.
Лиза начал я, но слова застряли. Что я мог сказать? Извиниться за Анну? Обещать, что такого больше не будет? Это было бы ложью. Мы оба знали, что моя жизнь это риск, расчет и постоянная игра с огнем. И люди рядом со мной могут обжечься. Даже она.
Молчи, прошептала жена. Ее голос был хриплым, опустошенным. Просто молчи. И держи меня. Пока не рассвело.
Я притянул Лизу ближе, вжавшись лицом в ее волосы. Держал. Крепко. Как утопающий держится за обломок. Знал, что утром стена между нами вырастет снова. Что разговоры, наподобие сегодняшнего, еще впереди.
Что враги не дремлют, а Иволгин, возможно, гибнет в океане. Но в эту темную минуту, в тепле ее тела, пахнущего лавандой и мной, было единственное спасение. Краткое, горькое, необходимое, как глоток воды в пустыне. Мы так и заснули вцепившись друг в друга, не простив, не забыв, но на миг прекратив войну.
Глава 2
Ей богу, на войне легче, чем в кабинетах. Все эти лощеные
чинуши, хитрованы купчины от них устаешь сильнее, чем в штыковой атаке. После часа другого переливания из пустого в порожнее, у меня начинала болеть не только голова.
От желания разбить эти лощеные рожи ныли уже не только мышцы кости. Эх, давненько я не брал в руки шашки. В смысле шашку Все не досуг Зря я об этом подумал, как говорится накликал.
Едва я потянулся к графину с водой, как вдруг дверь распахнулась без стука. Ворвался Верстовский. Лицо его посерело как небо на столицей, в руках он сжимал листок телеграфной депеши, держа его как отравленный кинжал.
Ваше сиятельство Екатеринослав голос его сорвался. Губернатор Сиверс Его карета Взорвана на Соборной улице. Вместе с женой и детьми. Никто не выжил. Их всех убило
Графин выскользнул из моих пальцев, свалился на дорогой персидский ковер с глухим стуком. Вода растеклась темным пятном, смешиваясь с узором. Я не верил своим ушам Выхватил у жандарма листок, прочитал депешу:
«Ваше высокопревосходительство Третьего дня Губернатор Сиверс Вместе с домочадцами»
Александр Карлович Сиверс Тучный, вечно недовольный, но эффективный управленец. Моя крепкая опора в губернии, где я начинал и где столько всего было задумано и сделано. И сколько еще предстоит сделать
Представляю ужас, какой испытает Лиза, когда узнает об этом Ведь она знавала жену Сиверса Да и я ее помню Она так заразительно смеялась на балу всего-то год назад. И дети двое мальчишек. Взорваны От ненависти перехватило дыхание
Кто? слово вырвалось хриплым шепотом.
Неизвестно. Местные жандармы в недоумении. Депеша пришла с опозданием Но Верстовский протянул другой листок не телеграфный, а грязный, мятый, будто побывал во многих руках. Это нашли утром среди вашей почты, ваше сиятельство.
Я развернул бумагу. Почерк был грубым, угловатым, будто не пером писали, а вырезали ножом. Слова лезли в глаза:
«ПСУ СИВЕРСУ СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ! ПЕСНЯ СПЕТА! НЕ ДРЕМЛЕТ ПАРТИЯ НАРОДНОГО ДЕЙСТВИЯ! ГОТОВЬСЯ, ШАБАРИН, ПРИСПОСОБЛЯЕМ ПЕТЛЮ И ТЕБЕ, ЦАРСКОМУ ХОЛУЮ, ДУШИТЕЛЮ СВОБОДЫ! КОРОТКА ВЛАСТЬ ПСОВ САМОДЕРЖАВИЯ! ДОЛОЙ ТИРАНОВ! ЗА ВОЛЮ НАРОДНУЮ!»
Ком в горле превратился в ледяную глыбу. Не просто террор. Послание. Личное. Мне. «Петлю приспособляем». Мои пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели. Перед глазами встали лица: Лиза, читающая перед сном. Петя, машущий деревянной саблей. Маленькие Лиза и Алеша, спящие в кроватках. И взорванная карета. Обгоревшие детские тела. Петлю?..
Верстовский, снова заговорил я. Немедленно. Экстренное совещание. В Третьем отделении, у графа Орлов. Пригласить Нет, доставить всех, кто нужен.
Через полчаса в кабинете графа Орлова в здании Третьего отделения на Мойке собрались все, кого я велел доставить. За столом сам шеф жандармов, его замы, представитель Министерства внутренних дел с лицом подлинного цербера закона. Я швырнул на стол мятое письмо «Народного Действия» и депешу о гибели Сиверса.
Видите? спросил я, не садясь. Это не просто убийство. Это объявление войны. Лично мне. И всему, что я делаю. Особому комитету. Будущему Империи.
Граф Орлов, благообразный старик с холодными глазами, покачал головой, тяжело вздохнув:
Ужасная трагедия, Алексей Петрович. Скверно. Скверно. Жандармы в Екатеринославе бездарны, конечно Усилим розыск. Все силы бросим
Розыск? перебил его я, стукнув кулаком по столу. Стаканы звякнули. Они уже здесь, граф! В Петербурге! Они бросили вызов лично! Они знают, где я живу! Они пришли за мной! И за вами, если вы этого не понимаете! Хуже того за нашим императором! Вспомните Владимирова!