Буду вам весьма благодарен, откликнулся гость. Однако позже. Сначала дело Будьте любезны, господин капитан, предъявите ваши документы! Желательно капитанский патент.
А вы не находите, господин Орлов, что это уж слишком? Кто вы собственно такой?
Скоро вы все узнаете, господин капитан. Я должен сначала убедиться
Иволгин вынул из запираемого несгораемого ящика свои бумаги. Тут в дверь постучали. Оказалось, что это стюард принес кофе и сэндвичи. Капитан благодарным кивком выставил Мекешина за дверь. В это время Орлов без стеснения рассматривал его документы.
Все в порядке, господин Иволгин, пробормотал он. Потом шагнул к двери и плотно ее притворил и понизив голос, добавил: На востоке солнце встает над Нуткой.
Я подошел к ней вплотную. Хотел схватить за руки, заставить посмотреть в глаза, и сказать, чтобы она не смела больше говорить о моих делах. Слов не потребовалось. Лиза отшатнулась, как от прикосновения раскаленным железом. По глазам было видно поняла, что хватила лишку.
Не надо, ее голос дрогнул впервые. Не сейчас. Я устала. Я не хочу больше разговоров. Не сегодня.
Она обошла меня, направляясь к двери в спальню. На пороге остановилась, не оборачиваясь.
Люби детей, Алексей. Хоть их ты не считай пешками А меня оставь в покое. На сегодня.
Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я остался один в полутьме детской. Воздух гудел от невысказанного, от ее ледяного гнева и моей беспомощной сейчас ярости. Тень Анны Шварц, безумной и мокрой, висела в комнате тяжелым призраком. Я потушил ночник, оперся лбом о прохладное дерево кроватки Алеши. Дыхание детей казалось единственным якорем в этом море грязи и отчаяния.
«Люби детей А меня оставь в покое»
Слова эти жгли. Я повернулся, чтобы уйти, дать жене тот самый «покой», о котором она просила, но пройти мимо двери в нашу спальню, как мимо крепости с поднятым мостом, я не смог ноги не слушались.
Гнев на себя, на Анну, на весь этот нелепый, грязный мир, смешался с чем-то иным. С дикой, животной тоской. Тоской по жене. По ее теплу, по запаху кожи, по тому забытью, которое только она могла дать. Месяцы разлуки, холодных ночей в казенных кроватях, постоянное напряжение воли, сжатой в кулак все это обрушилось на меня волной, сметая осторожность и гордость.
Я не постучал. Просто толкнул дверь. Она не была заперта. Елизавета Дмитриевна стояла у зеркала, спиной ко мне, сняв пеньюар. Тонкая сорочка
из кремового батиста очерчивала знакомый, любимый до боли изгиб спины, линию бедер.
Лампада перед иконой в углу бросала дрожащий свет на ее обнаженные плечи, на прядь темных волос, упавшую на шею. Она вздрогнула, услышав шаги, но не обернулась. Плечи ее напряглись.
Лиза мой голос был чужим, хриплым от нахлынувшего желания. Я сделал шаг, потом еще один. Я не могу Я не уйду. Не сейчас.
Я подошел вплотную. Услышал ее сдержанное дыхание. Увидел, как под тонкой кожей на шее пульсирует жилка. Пахло лавандой, теплой кожей и слезами. Она не отворачивалась, но и не поворачивалась. Замерла, как лань, почуявшая охотника.
Я просила оставить меня в покое, шепотом сказала она, но в ее голосе не было прежней ледяной силы. Была усталость. И дрожь. Та самая дрожь, которую я знал.
Я не могу, повторил я, и мои руки, будто помимо воли, легли ей на плечи. Кожа под пальцами была прохладной, шелковистой. Она вздрогнула сильнее, но не отстранилась. Месяцы, Лиза Месяцы я не дышал. Только работал, воевал, интриговал Я умираю без тебя. Даже даже через всю эту грязь. Особенно через нее.
Мои пальцы скользнули вниз, по ее рукам, ощущая под батистом знакомые косточки запястий, тонкость предплечий. Я прижался губами к ее шее, к тому месту под ухом, которое всегда заставляло ее зажмуриваться. Вдохнул глубже. Лаванда, соль слез, ее родной, единственный запах. Запах дома, которого я лишил себя.
Алексей не надо она попыталась вырваться, но движение было слабым, половинчатым. Ее тело помнило. Помнило мое. Столько лет вместе ложь, измена, обиды не могли стереть мышечной памяти, химии притяжения, заложенной глубже любых слов. Я не хочу не сейчас После того, что ты
Я перекрыл ее слова поцелуем. Не нежным. Жестким, требовательным, полным отчаяния и голода. Она сопротивлялась секунду, губы ее были сжаты. Потом сдалась. Со стоном, похожим на рыдание. Ее руки поднялись, не оттолкнуть, а вцепиться в мои волосы, притянуть ближе. Поцелуй стал глубоким, влажным, горьким от ее слез, которые текли теперь беззвучно, смешиваясь со вкусом нашего отчаяния.
Мы не шагнули к кровати. Мы рухнули на нее. Одежда была помехой, которую мы рвали, сбрасывали с себя в каком-то безумном, яростном танце. Никакой нежности. Только ярость плоти, заглушающая ярость души. Желание стереть дистанцию, боль, предательство хотя бы на миг чистым, животным соединением.
Мои руки сжимали ее бедра, поднимая ее навстречу мне. Ее ноги обвили мою спину, пальцы впились в кожу, оставляя следы. Мы двигались в жестоком, отчаянном ритме, не глядя друг другу в глаза, стараясь не думать, только чувствовать.
Чувствовать тепло, тесноту, знакомые изгибы, спазм наслаждения, который вырывался стоном из ее горла стоном, в котором было больше боли, чем радости.