Шрифт
Фон
ЦАРЬ И ФИЛОСОФ
Баллада первая
Этот пир в Мараканде я вспомнить хочу.
Царь задумчиво тянет вино.
Молча голову к левому клонит плечу
По привычке, известной давно.
Слышит все, что поют, кто о чем говорит.
Или, может, почудилось зря
Неужели опять незадачливый Клит
Недобром поминает царя?
Сделал вид, что не слышит. Он занят другим.
Детства дальнего видится след.
Аристотель-учитель стоит перед ним.
Не теряясь за дымкою лет.
Аристотель гулял по дорожкам с юнцом.
Аристотель учил: «Не забудь
Примешь царскую власть, будь для греков отцом,
А для варваров деспотом будь».
Благодарно внимал молодой человек.
Ощутив полководческий пыл,
Он как мститель Эллады, как яростный грек
На персидскую землю вступил.
И потом сколько дивных, бесценных даров
Древних статуй, ковров и коней
Посылал он в Элладу с военных дорог,
Как о матери помня о ней.
Но не мог и того он забыть никогда
И понять не умел, почему
Восставали в тылу у него города,
Присягнув накануне ему.
Греки лгали. В наемники лезли к врагу.
Их не грело его торжество.
И за тридцать талантов на пьяном торгу
Без стыда продавали его.
Хватит. Греция все получила сполна.
Пусть воротятся греки домой.
Царь сильнее философа. В чаше вина
Он упрек его топит немой.
Мараканда сегодняшний наш Самарканд
Тесный мир, коротышки-века
Царь сидит, на победу накинув аркан.
Снова тянется к чаше рука.
Нет, учитель, чем больше победных путей
Он прошел от начала начал,
Тем у варваров больше он мудрых затей
И высоких умов примечал.
Нет, учитель, не только он смел и жесток.
Продолжая орлиный полет,
Он и Запад надменный, и древний Восток
В незакатной державе сольет!
Нет, учитель не прав. Только вот почему
Уж не греки, не персы бедой
Македонцы свои угрожают ему,
От врага заражаясь враждой.
И не раз уже меч был над ним занесен,
Но в расправе он краток и крут
Пусть исчезнет дряхлеющий Парменион,
Пусть Филоту камнями побьют.
Но зачем же грубит ему преданный Клит,
Черный Клит крутоплеч, остроглаз,
Брат кормилицы, тот, что с ним дружбою слит,
Что от смерти в бою его спас!
Верный Клит мой, ты что это темен с лица?
Клит вскочил, как тревогу трубя:
Отказался ты, царь, от родного отца,
А отец был славнее тебя.
Сыном бога ты стал
Хоть и был уже пьян,
Царь сдержался и думает вслух:
Что хотел мой отец? Обобрать персиян
И вернуться в обитель старух.
Мне же нужен весь мир. Здесь отец ни при чем.
Клит кричит:
Тебе персы милей!
Царь ответил:
Одним лишь мечом да бичом
Не удержишь в покое людей.
Мне тесна македонская наша земля.
Замолчи, коль понять ты не смог.
Клит кричит:
Так с рабами пируй, чтоб, юля
И хваля, пресмыкались у ног!
Царь почувствовал запах горелой травы
Это значит, что ширится в нем
Приступ серого бешенства без головы,
Тот, что был ему с детства знаком.
Он дрожит, и рука его ищет кинжал,
А друзьями кинжал схоронен.
Толстокожее яблоко в пальцах зажал
И швырнул его в неслуха он.
Ну а Клита друзья его с пира долой
Волокут уже к выходу, вкось.
Если б сразу же Клиту убраться домой,
Может, все бы тогда обошлось.
Александр проводил его взглядом сухим.
Сколько раз он прощал ему блажь!
Сколько сделал добра и ему и другим,
Сколько роздал им царственных благ
Щедрость помнят ли?
Искоса взгляд он ведет
Через зал от лица до лица:
Может, зря им дарил, начиная поход,
Все, что сам получил от отца?
Или помнят? Зачем же их взоры мертвы!
Почему ему душу палит
Несмолкающий запах горелой травы
Хорошо, что замолк этот Клит.
Только Клит и не думал закончить игру
Через дальние двери впотьмах
Он опять появился на царском пиру
Со стихом Еврипида в зубах.
Плох обычай наш эллинский, он возгласил,
На царя разевая свой рот,
Мы в боях не жалеем ни крови, ни сил,
А всю славу один лишь берет!
Потемнело в глазах Александра.
Вразлет
Лица рыжие пятна.
Блестит
Только рот острозубый, один только рот,
Потерявший покорство и стыд.
Царь метнулся к дверям в озаренье слепом,
Только бешенство слыша свое
Там на страже стоял македонец с копьем,
Царь у стражника вырвал копье
И метнул его в Клита той самой рукой,
Что под стать красоте и уму.
И лежит перед ним человек дорогой.
Самый близкий на свете ему.
Отрезвев, побелев, изо всех своих зол
Совершив то, что прочего злей,
Он из бешенства прямо в отчаянье шел,
Позабыв и врагов и друзей.
Вырвал с маху копье, порождавшее прах.
Чтоб себе его в шею вонзить,
Но повисли друзья у него на руках:
Царь, про нас не забудь. Надо жить.
Только жизнь не нужна ему больше была
И покои казались тюрьмой.
Ночью тень Аристотеля тихо вошла.
«Хватит, царь. Собирайся домой».
Отступление первое
Грядут иные времена,
Иные вспыхнут имена.
К тому, кто жил в забытом веке,
Душа людская холодна.
Но все ж он был. И путь его
Вместил беду и торжество,
Не все сгоревшее сгорело,
Не все ушедшее мертво.
Баллада вторая
Трое суток не спал Александр и не ел.
Зря стучались послы на прием.
Он на мир не глядел, словно не было дел,
Словно не был он больше царем.
Но ворвался софист, вопросивший:
Ты слаб
Или миром ты править рожден?
Ты страшишься молвы и закона, как раб,
А любой твой поступок закон!
Царь очнулся. Не то чтобы Клит был забыт,
Но нельзя же прощать бунтарю!
Может, боги хотели, чтоб он был убит,
И внушили поступок царю.
Нет, учитель, дорогу пески замели,
Путь домой занавесил туман,
Нет, учитель, дойдет он до края земли,
Где шумит Мировой Океан.
Царь очнулся другим. Позади перевал,
Что из юности в зрелость привел.
Жаль, друзей своих смолоду забаловал,
Сам вложил им в сердца произвол.
Пусть поймут, что он царь. Для него не пример
Ни отец, ни прошедшего дым.
Пусть друзья не друзья на персидский манер
Клонят шеи к земле перед ним.
Царь в персидском наряде стоит на пиру.
Входят персы, послы и друзья.
Как ребенок, придумавший злую игру,
Зорко каждому смотрит в глаза.
Каждый делал из чаши глоток, падал ниц,
А когда поднимался с колен,
Царь его целовал.
В череде этих лиц
Был историк царя Каллисфен.
Он из чаши глотнул, но, колен не клоня,
Повернулся к царю. Что же тот?
Сразу шепот умолк, унялась суетня
Поцелует, ударит, убьет?
Аристотелев родственник и ученик,
Летописец царевых побед,
Каллисфен на пиру непокорство чинит
Да к тому еще тычет ответ!
Может, царь, ты, вернувшись в родные края,
Аристотеля бросишь к ногам?
В нашей гордости царская гордость твоя,
Не мешай же носить ее нам.
Царь почувствовал гнев, но загнал его вглубь.
Кто предстал перед ним? Новый Клит?
Слишком мудр Каллисфен?
Или попросту глуп? Но царю он бессмертье сулит.
Он красиво о первых победах писал
И о чуде на горной гряде
Как провел Александр у подножия скал
Войско прямо по самой воде,
Шторм гремел, не смолкая, на гребнях морских,
Бил по скалам волной сгоряча,
А лишь царь появился он сразу затих,
Ластясь к царским ногам и урча.
Так писал Каллисфен. Сам он штормом гремел,
Хвастовства своего не тая:
Кто бы знал Ахиллеса, когда б не Гомер?
Твой Гомер, Александр, это я.
Царь вздохнул. Может, то, что для перса закон,
Не на эллинский скроено нрав
Все боялись взглянуть на царя, когда он
Вдруг сказал Каллисфену:
Ты прав.
Царской властью поклон до земли был забыт,
Не нужна ему зыбкая ложь.
Каллисфен, жажда видеть мне душу знобит.
Мой историк, меня ты поймешь.
Сто географов новые карты кроят,
Я солью воедино весь свет.
Будет рад Аристотель, и ты будешь рад.
Нет, сказал Каллисфен ему, нет.
Царь, не могут понять ветераны твои,
Что тебя по дорогам несет.
Войско тает, его иссушают бои,
И богатству теряется счет.
Ладно, царь усмехнулся, прищурясь.
«Ну что ж,
Непонятлив Гомер»
А пока
Он все больше персидских вояк и вельмож
Отбирал ко двору и в войска.
Посылал полководцев, чтоб к войску везли
Всех, кому его жизнь по плечу.
Звал мальчишек к себе из отцовской земли
И учил их копью и мечу.
Стариков он боялся. Героям боев
Предпочел бы любого юнца
Доверял он им сон, и оружье свое,
И ночную охрану дворца.
Тех мальчишек он помнил, что, ceрдцем легки,
Не боясь на земле ничего,
Словно свечечки, по мановенью руки,
В пропасть прыгали ради него.
Не заметил он, что пробежавшие дни
По событьям равнялись годам.
Те же юноши как изменились они,
Как прислушны к своим городам
А когда Каллисфен отказался упасть
Наземь перед монархом крутым,
Он обрел над мальчишками тайную власть
Те повсюду, как тени, за ним.
Как-то царь порешил наказать одного,
За негромкую мелочь виня,
То ли высекли, как полагалось, его,
То ли просто лишили коня.
А припомнилось все: и поклон до земли,
И персидский наряд на царе,
И суровость, и то, что домой не пошли,
И что персов полно при дворе.
Те мальчишки, которые служат царю,
Сговорились убрать его прочь.
Он не должен был утром увидеть зарю,
Да не дома он пил в эту ночь.
Беззащитен он был бы от ног до волос,
А мечи у мальчишек остры.
Если с юностью ссориться, царь, довелось
Ты не в гору идешь, а с горы.
Их раскрыли. Бессонно пытали потом.
И забили их всех наповал.
Хоть в числе заговорщиков выцветшим ртом
Каллисфена никто не назвал.
Но в случайных намеках, сквозивших едва,
Отделив от пустот существо,
Александр Каллисфеновы слышал слова,
Узнавал непокорство его,
Споры те, что, бывало, с ним вел по ночам.
Отвлекаясь от чаш и от дел.
Каллисфена не отдал пока палачам,
Но в железные цепи одел.
В тесной клетке за войском его повезут
Пусть в покое помыслит пока
Над собой, над судьбой
Разыграется суд,
Как домой доберутся войска.
Аристотель пусть будет на этом суде
Пусть глаза прикрывает рукой
А пока трубачи протрубили везде
Войско в новый снялось непокой.
Кто же знал, что замолкший ораторский рот
Станет горек и сер, как сухарь.
Что от вшивой болезни историк умрет,
И судить будет некого, царь.
Ты вступил в край слонов, леопардов и кобр,
Только ширится список обид
Аристотель был смолоду крут и недобр,
Каллисфена тебе не простит.
Шрифт
Фон