Печально. Он знал Надежду Константиновну как исключительно трезвомыслящую женщину, и уж если она просит чудесное снадобье, значит, ничего, кроме чуда, помочь не может. А поскольку чудес ожидать не приходится, то не поможет ничего. Ленин обречён. Собственно, об этом и письмо.
Но зачем она пишет ему, человеку, далёкому от иерархии вождей, не являющемуся ни видным, ни выдающимся деятелем партии, более того, вообще беспартийному?
Пишет шифром, но шифром простым, который прочитать может любой шифровальщик без особого труда?
Хотя То, что Ленин тяжело болен, общеизвестно. Немецкие врачи налево и направо об этом не трубят, зачем? Один лишь факт, что лучших специалистов Германии приглашают для консультации и лечения российского правителя, красноречив донельзя. Да и советские газеты полны трогательных писем рабочих, крестьян, солдат и матросов с пожеланиями вождю скорейшего выздоровления, что тоже говорит о серьёзности положения.
Но что Европе до Ленина? Ленин, Троцкий, Дзержинский или даже Брешко-Брешковская Европе едино. Особенно, если отсутствует общая граница. Вот как у Чехословакии. Россия во мгле, пишут газеты, и только раки пучеглазые по земле во мраке лазают, да в овраге за горою волки бешеные воют.
А здесь тепло и светло, гейзер, целебная вода в галереях. Можно пить, можно брать ванны. Если станет скучно, добрый доктор пропишет бехеровку. Если совсем скучно, можно почитать местную газету, где подробно излагаются перипетии шахматного турнира, на который съехались известнейшие гроссмейстеры Старого Света, что делало Карлсбад пусть временной, но безусловной столицей шахмат. А уж присутствовать на турнире, воочию увидеть знаменитых гроссмейстеров долг каждого уважающего себя европейца. Принять сто граммов бехеровки и на турнир. В буфете принять ещё пятьдесят граммов и обратно.
Правда, турнир кончился позавчера, для Карлсбада это срок немалый. Почти все участники разъехались, он же остался, решив отдохнуть.
Я не очень помешаю вашей шахматной мысли, если присяду рядом?
Буду только рад, сказал Арехин, символически двигаясь по скамейке, и без того достаточно широкой.
С Аверченко он был знаком шапочно, встречались в марте семнадцатого, когда будущее казалось светлым, искристым, как хорошее шампанское. С той поры немало времени прошло, и если бы просто прошло, а то ведь по ходу и давило.
Я недавно ваш рассказ читал. Про сапоги и улиточек, сказал Арехин, умолчав, разумеется, что с Анной-Мари они в оценке рассказа не сошлись.
Да?
Мне кажется, что сапоги это не обязательно матросы, солдаты и прочие революционные силы.
А что же тогда?
Сапоги это время.
Время, значит, вздохнул Аверченко. Достал из кармашка часы, томпаковые (в семнадцатом у него были золотые), открыл крышку, показал циферблат Арехину. Время легко винить, а на мой взгляд, оно ничуть не изменилось. Те же стрелки, те же цифры. Идёт себе ровно, как и прежде. Не замечаю перемен, право.
Так оно и прежде улиточек давило, время. Только это далеко от нас было, вот мы и не замечали. В одном месте китайцев миллионами
давили, в другом месте африканцев, в третьем американских индейцев, в четвёртом мексиканцев. Я уж не говорю о гуннах, монголах и прочих древностях, которые катком прошлись по цивилизации.
А теперь, считаете, наш черед пришёл?
Или мы к нему пришли, ответил Арехин.
Приползли, уточнил Аверченко. Единицы. Те, кому повезло.
Помнится, вы писали об экспедиции сатириконцев в Европу.
Писал.
В первый раз комедия, во второй драма, если даже не трагедия.
Что ж поделать, развёл руками Аверченко. Не ведал, что творил.
А я тогда, тоже вот случай, Ленина с компанией за сатириконцев принял. В частности Ленина за вас. В Швейцарии было дело.
Неужели похожи? Первый раз слышу.
Похожи.
Вам виднее. Вы, говорят, на большевиков работали? В ЧеКа чаи с Дзержинским распивали?
С кем я и что я только не распивал, вздохнул Арехин.
Теперь жалеете?
Если и жалею, то лишь о недопитом и недоеденном.
И с Лениным, говорят, пряники кушали?
Зачем пряники? Обыкновенный чай с обыкновенными бутербродами. С балычком, икрой чёрной, икрой красной, копчёной колбаской, вологодским маслом, а больше с шустовским коньяком. Напополам. А то и без чая, хлопнем по стакану коньяку и в подвалы, пытать и расстреливать христианских младенцев. Вот вы писатель, мастер слова, можете мне объяснить, почему стакан коньяку, а не коньяка? Ведь это же неправильно, здесь падежное окончание «а», а никакое не «у».
Не знаю, признался Аверченко. Но насчет икры вы шутите, или говорите правду?
А какая разница? Каждый поверит в то, во что захочет поверить. Кстати, мы и вашу книжку с Владимиром Ильичом за чаем обсуждали, «Двенадцать ножей в спину революции».
Скажите лучше, ругали. Пытали и расстреливали.
Отнюдь нет, напротив. Ленин очень хвалил. Даже собирался издать большим тиражом.
Что же не издал? Мне бы гонорар очень пригодился.
Не знаю. Верно, отговорили другие писатели. Вокруг Ленина ваш брат писатель так и вьётся. Издай меня, говорит, я революцию сердцем принял. Из-за границы даже приезжают.
Кто ж это?
Например, Уэллс. Мы как-то вчетвером чай пили английский писатель, российский вождь, швейцарская журналистка и я.