Немец уже пришел в себя и, несколько натянуто улыбаясь, разъяснил Ивану:
Жалость это не есть понятие цивилизованного человека. Жалость присуща дикарям, не ведающим целесообразности. Надобно, ваше величество, поступать так, как велит нам целесообразность. Целесообразно искоренять своих врагов? Целесообразно. Так надо и искоренять их до конца. Здесь не важно, сколько черного народа будет умерщвлено. Великое дело перестройки нецивилизованной страны требует великих усилий и великих жертв. Даже если будет истреблена половина русского народа, то ради перестройки это ничто. Зато оставшаяся половина позабудет свои самобытные туземные привычки и станет мягкой глиной в руках цивилизованной власти. То есть я хотел сказать, торопливо закончил Штаден, в руках вашего величества.
Царь задумчиво смотрел в узорное окошко возка, за которым уже смеркалось и только видна была где-то далеко, на краю необозримой снежной равнины невысокая белая церковь, которая при свете вечерней зари сама вся светилась как белая свеча.
Что есть цивилизация? спросил он, медленно повторяя звуки мудреного слова.
Цивилизация есть разумный порядок построения общества, когда раб есть раб, а господин всегда господин, кратко, но точно ответил немец.
А дух? все так же медленно спросил царь.
О духе должны судить ученые люди, пресвитеры церкви или философы. Подлый же народ должен всегда вовремя получать свою жвачку, прилежно исполнять свою работу и знать свое место это есть неукоснительные начала правового цивилизованного государства. Штаден был тверд и сух в ответе. Но ответ этот был честный.
Царь уронил головушку на грудь и криво усмехнулся чему-то.
Такие-то разговоры вели между собой царь и его немецкий советник, пока ехали тягучими раскисшими дорогами все четыре дня пути от Новгорода до Николаевского монастыря, что в сельце Любятове у Пскова. Там опричное воинство сделало последний привал, перед тем как вновь засучить рукава своих черных бешметов и взяться за топоры. Холодная логика штаденовских рассуждений вытравила в Иване последние семена сомнений в правоте своего дела, что посеял в его душе праведный инок Арсений. И теперь ранним февральским утром 20-го числа царь был спокоен, холоден, тверд. Он только усмехался накануне, когда вдруг в полночь зазвонили колокола всех псковских церквей и чудный этот полночный звон удивил и встревожил опричников. Возникли подозрения, что Псков желает сражаться и церкви звонят для того, чтобы призвать жителей на градские стены на битву. Но царь отмел все эти сомнения, заметив, что так жалостно, так покорно судьбе перед битвой не звонят.
Так звонят, когда хотят испросить для себя милость, размышлял государь за утренней трапезой в Николаевском монастыре перед выступлением на Псков. А хитер этот черноризец Корнилий, собака! Так нет, не будет тебе милости, изменная твоя душа. Знаю все твои помыслы тайные, как ты Изборск ляхам сдавал, как ты под королевскую руку предавался. Все, все донесли мне догляды да дослухи мои верные. Не уйдешь теперь, змей!
Так государь растравлял свою душу, заводил себя перед кровавым делом. Но и на самом высоком взводе он иногда словно осекался в глубине души своей, словно что-то тягостное, нудное сидело в нем и тягость эта
Каравай украшала чудная золотая солонка, выполненная в виде царской короны и с крестом на крышке. Вид этой солонки испортил настроение царя, направил мысли его в сторону гнева и раздражения.
Ты что это, наместник, с ехидцей в голосе спросил государь, перегнувшись с луки седла и близко всматриваясь в лицо Токмакова, никак спутал меня с польским крулем али ливонским магистром, что подносишь мне латинскую корону А! вдруг завопил он не своим голосом. Собака, изменник, пес, пес! Он выхватил плеть и начал хлестать боярина, стоявшего простоволосо, без шапки и потому ничем не защищенного от ударов тяжелой витой плети. Кровь текла уже по рассеченному лбу городского головы, но он все также продолжал стоять и держать серебряное блюдо с хлебом. Царь еще больше рассвирепел и, вырвав ногу из золотого стремени, ткнул острым носком сапога в висок наместнику. Токмаков упал не охнув под ноги царского коня. Хлеб повалился на снег, и соль из золотой солонки рассыпалась по утоптанному насту.
И это вдруг отрезвило царя! Все же он был русский человек, а нет страшней приметы для русского человека, чем просыпанная соль, и нет позорней, чем хлеб, брошенный в грязь. Отродясь такого не терпели на Руси. Царь чуть опомнился и не приказал слугам своим добить наместника, а только махнул рукой, ладно погодь! Токмаков остался лежать на снегу, опричники объезжали его стороной, кони их шли вслед царскому коню, а между ними валялся весь грязный уже, вдавленный в снег псковский хлеб.
И тут некая бесстрашная рука в рваном рукаве холщовой рубахи сунулась между конских ног и вытащила все, что осталось от пышного праздничного каравая.
Царь во главе огромного своего войска медленно продвигался по Запсковью. Запсковье бедная псковская сторона. Не далее как полвека до того была взята она в черту стен Окольного города. Тогда, в 1524 году, была возведена неприступная Гремячая башня. Царское войско вливалось в Псков с низменной правой стороны речки Псковы, а далее дорога, именуемая Новгородской, переходила по каменному мосту на возвышенную левую сторону, и это был уже Срединный город, где располагался великий псковский торг и жило именитое и богатое псковское купечество. Следующий пояс стен и вот уже открывались приземистые каменные строения Довмонтова города, именуемого так в память знаменитого литовского князя Даумантаса, что в свое время съехал из Литвы во Псков и здесь псковскими жителями принят был на княжение. Зваться стал он князем Довмонтом, прославился в войнах с ливонскими немцами, не раз отстаивая от их набегов древнюю русскую твердыню. И то сказать двадцать шесть раз отбивали они приступы жестокого врага, но ни разу не сдали родной город, не отворили ворота ворогу.