Но
Нахмурился.
Но пряника взял. Вцепился в него зубами. Жует, глядит в чашку, видать, ответ достойный думает.
У нас вот в Барсуках жила одна девка я-то сама ее не знала, не помню
даже, поелику эта гиштория приключилась, еще когда меня и на свете не было бабка сказывала, я-то пряника в чай макаю, так оно и чай слаще, и пряник мягче. Хорошая была девка ладная с лица и вовсе красавица такая, что глаз не отвесть. И вот увидел этакую красоту боярин один. И приключилась у них любовь превеликая. Такая превеликая, что боярин этот больше ни о ком, окромя своей зазнобы, и помыслить не мог. Увез ее из села родного, да не просто увез, а в храме поклявшись пред ликом Божини, что женою сделает.
Соврал? поинтересовался Арей.
Не соврал. Сделал. И в город забрал. И хотя ж родители крепко против этакой невестки были, наперекор ихнему слову
Их.
Их слову, послушно поправилась я. Он свою Матрену не обидел научил вот как ты меня учишь. Говорить научил. Ходить. За столом сидеть красиво. Прочим каким премудростям боярским. Она ему дитятко народила и вот жить бы им да бед не знать.
Не вышло? Арейку отпускало.
Чуяла я, что и дышать стал ровней, и огонь его, сокрытый от глаз моих, приспокоился.
Не вышло много нашлось таких, которые стали говорить, что негоже чернавку в боярынях ходить, а там и выдумывать всякого, что, мол, приворожила, окрутила а сама-то не чиста сначала одно слово, потом другое и третье подоспело. Боярин тот прям извелся весь, не зная, кому верить, жене аль дружкам-приятелям. А тут еще беда случилась, померла их дочь
Малиновое варенье Арей принял с легким поклоном.
Попробовал.
Зажмурился а и сама знаю, что хорошо оно, сладко и духмяно. Я в малину мятного листа кладу, для пущего аромату. И каплю меду.
Горе людей или роднит, или разъединяет вовсе. Так моя бабка сказывала. Этих-то не разъединило, разрезало угасла любовь. А тут еще боярыня старая шептать стала, что надобно иную жену искать, по роду, по достатку. Эта-то, мало того, что холопка, так еще и пустоцветна, коль только одно дитя слабосильное народила.
Послушал?
Развели их жрецы по разным сторонам, разрезали брачные узы. И отправилась Матрена домой, в Барсуки наши, только и там немного прожила. В пути-то еще от горя слегла с лихоманкою. Уж на что моя бабка лечить умеет, а не вытянула. Говорила, дескать, не было у Матрены желания такого, дальше жить. Душа ее от мира давно сбегла
Арей молчал.
И я молчала: чего тут добавить.
Нет, не скрою, что были у меня мысли всякие мысли были. Но и какая девка не мечтает, чтоб к ней во двор царевич молодой въехал, чтоб поразился ея красе девичьей да в седло поднял, увез за море-окиян, в чудо-страну, где реки молочные о кисельных берегах, а зерно в семь колосьев растет.
Но я ж разумею, что мечтать можно о всяком, а в жизни такому не случиться.
Потому, коль боишься ты, что обо мне говорить станут, то не бойся. Сама знаю, что станут. На чужой роток не накинешь платок
Значит, не хочешь в боярыни.
В посадские нет.
Тогда уж прям не знаю, кого тебе в женихи сватать, усмехнулся, но за теми словами послышалось мне облегчение превеликое.
А просто хорошего человека
Арей рассмеялся:
Да уж, Зослава задала ты мне задачу боярина ныне отыскать куда легче, чем просто хорошего человека.
А вскорости состоялась у меня беседа иного свойства, после которой я лишь укрепилась в мыслях, что не желаю становиться столбовою дворянкой.
Девица, на сей раз боярского роду, но из мелких, захудалых, оттого и заносчивых невмерно, особливо перед такими, как я, простыми с виду, поднялась в мою комнатушку.
Постучала.
И, не дождавшись позволения, что было не по этикету сие я уже успела зазубрить, вошла.
Боярыня Велимира видеть тебя желают, сказала она, подбородок задирая.
А платье-то новехонькое, но перешитое, небось, из тех, что самой Велимире то ли малы стали, то ли нехороши по иной причине какой, вот и пожаловала. И девка-то знает, что платье дареное, и что иные за верную службу подарены будут, да и не одни платья, там боярыня от щедрости своей колечко пожалует, там серьги аль браслетку какую этак, глядишь, худо-бедно, а приданого соберется. Коль же выпадет угодить Велимире, услужить так, чтоб сия служба крепко боярыне по сердцу пришлась, то и иными милостями осыплют.
Сие девка разумела.
И старалась.
Вот только старания ее не хватало, чтоб собственную гордыню смирить. По глазам ее злющим видела я, что не раз и не два представляла она себя самое на месте Велимиры. Примеряла что платья ее, новые, парчовые, что шубки соболиные драгоценности перебирала, задыхаясь от счастья. А после, очнувшись от этаких своих мыслей, и стыдилась их, и горела от несправедливости: чем хуже она княжеское дочери?
Ты девка
от меня отшатнулась вдруг, заслонилась рукой растопыренною, а я лишь моргнула.
Вот же мне-то и прежде случалось в людей заглядывать. Не по своей воле, но находило вот, случалось вдруг неприятно, будто в чужую шкуру влезаешь, неудобную, жесткую, с колючим ворохом несбывшихся желаний, обид и всего иного, чего только в людях бывает.
Да как ты посмела девка! Боярыня разом вспомнила, что она-то роду древнего, некогда славного, но