Подвели его к специально подготовленному месту для стрельбы. Выдали патронташ и кортик, полагавшийся вместо штыка. Сенька поправил им немного позицию, чтобы удобнее устроить колено, несколько раз глубоко вздохнул, привыкая к новому оружию. Повертел в руках хитрый шомпол с ограничителем. Сразу видно оценил. Зарядил, приложил приклад к плечу, привыкая, тщательно выцелил. Грохнул выстрел. Мелко сыпанулась кора с березы, намного выше обозначенной точки.
Подпрапорщик хмыкнул. Перезарядил. Второй выстрел лег как надо. Талантище!
А подале сможешь? спросил я, впечатленный. Надо же! Со второй попытки пристрелялся. Вон тот куст, у самой кромки леса. Шагов четыреста, а то и поболее.
Снова выстрел. Ветка на кусте качнулась и сломалась.
Любо! не сдержался Подуров. Орел, а не егерь!
Я подождал, пока утихнут восхищенные возгласы. Подошел к Сеньке, взял его под локоть, отвел в сторону, подальше от любопытных ушей. Никитин со своими соколами тут же образовал вокруг нас живой щит, отсекая всех прочих.
Слушай меня внимательно, Арсений, заговорил я тихо, глядя ему прямо в глаза. Дело предстоит государственной важности, дело жизни и смерти. И доверить его могу только самому верному и меткому. Такому, как ты.
Сенька смотрел на меня во все глаза, ловя каждое слово, дышать перестал. Как есть, «в рот смотрел».
Помнишь, сказывал я, что с Румянцевым, генералом ихним фельдмаршалом, переговоры вести надобно? Так вот, быть второй встрече. На Оке, на плоту, как в прошлый раз. Патриарх наш, Платон, удумал так, миротворец неугомонный. Боюсь я, Сенька, этой встречи. Ой, боюсь. Особливо после ночного нападения. Как бы гадости какой не вышло. Румянцев вояка тертый,
лис старый. А ну как замыслил недоброе повторить? Если кто из его людей на плоту дернется, если увидишь, что на меня покушаются Вали Румянцева. Сразу. Без промедления. А за ним и остальных. Понял?
Лицо у Сеньки стало серьезным, даже суровым. Он коротко кивнул.
Понял, Ваше Императорское Величество. Не сумлевайтесь. Ежели что не дрогнет рука.
Вот и добро, я облегченно выдохнул. Место тебе укажут мои люди. В кустах засядешь, на нашем берегу. И чтоб никто тебя не видел. Винтовку пристреляй хорошенько, чтоб бил без промаха. От тебя, Сенька, может, вся судьба России зависеть будет. Не подведи.
Не подведу, Государь! твердо ответил егерь, и в глазах его я увидел ту самую стальную решимость, которая и отличает настоящего воина от простого солдата. Живот положу, а приказ ваш выполню.
«Дай-то Бог, чтоб до этого не дошло», подумал я, глядя на этого молодого парня, на чьи плечи ложился такой тяжкий груз. Но в этой проклятой реальности, где каждый день приходилось бороться за жизнь и за будущее России, другого выхода я не видел. Доверять можно было только самым проверенным. И самому себе.
Переговоры, как и в прошлый раз, сразу пошли на повышенных тонах. Румянцев был неуступчив, словно скала. Обвинял меня во всех смертных грехах в самозванстве, в казнях лютых лучших людей, в разжигании братоубийственной войны, в разорении державы. Я, в свою очередь, не оставался в долгу. И неудачную попытку нападения на мою ставку припомнил, и клеймил крепостничество, продажность екатерининских вельмож, указывал на то, что сам народ восстал против невыносимого гнета. Предлагал сложить оружие.
Вы, граф, ведете на убой русских солдат, защищая власть, отлученную от Церкви! гремел я. Опомнитесь! К чему это кровопролитие? Неужто не видите, что правда за нами, за народом?
Правда за законной государыней и за порядком! отрезал Румянцев. А вы, сударь, несете лишь хаос и анархию! Ваши «вольности» обернулись грабежами и насилием!
Патриарх Платон горестно вздыхал, пытался вставить слово, призывая к миру и христианскому смирению, но его тихий голос тонул в нашей яростной перепалке. Я чувствовал, как подкатывает знакомая волна бессильной злобы ну как, как достучаться до этого солдафона, как заставить его увидеть очевидное? Он ведь не глуп, но присяга, долг, въевшаяся в кровь привычка подчиняться
Мы превосходим вас в огневом бое и разведке, ваша армия разбегается, с провиантом уже проблемы, воззвал я к его профессионализму.
Тщетно.
И тут, в самый разгар нашего спора, когда, казалось, все аргументы исчерпаны и впереди лишь лязг стали, с того берега, где стояли правительственные войска, донесся отчаянный крик. Один, другой, потом целый хор голосов, в которых смешались ужас, растерянность и что-то еще, чего я сразу не разобрал.
Государыня!.. Государыня-матушка!.. Погибла!..
Крик был настолько громким и отчетливым, что его услышали и на плоту. Мы с Румянцевым замолчали, как по команде, уставившись на тот берег. Там, у самой воды, метались какие-то люди, размахивали руками.
Первая моя мысль была провокация! Хотят выманить меня, отвлечь. Но что-то в этом крике, в этой сумятице на том берегу было неподдельное. И тут меня пронзил холодный пот. Сенька! Пименов! Он же там, в кустах, с пристрелянным карабином. А ну как он, не разобравшись, решит, что это сигнал к атаке? Что покушение началось? И
Я похолодел и закрыл своим телом генерал-фельдмаршала. Сердце ухнуло куда-то вниз. Если он выстрелит сейчас, если убьет Румянцева Все! Конец переговорам, конец надеждам на мирный исход. Начнется такая резня, что Я судорожно пытался вспомнить, достаточно ли четко я ему все объяснил, понял ли он приказ правильно. Кажется, понял. Но в такой суматохе