Была у меня на них надежда, как на возможных соратников. Я же крестьянский царь, а они живая икона и наглядное свидетельство того, что и принцы тоже люди. Не небожители. Могут и козу подоить и все тяготы властей на себе испытать. Им не чужды страдания простого народа.
Перфильев писал:
' Из подробнейшего моего распроса вывел я следуюшие рассуждение. Семейство герцога Антона Ульриха ничего боле не желает, окромя остаться в теперешнем положении и проживать в уединении, в Холмогорах. Вот их сказ: «Мы всем довольны, мы там родились, привыкли к тамошнему месту и застарели». Самая бойкая из принцесс, Елизавета, попросила донести до тебя, Государь, следующее прошение: «Просим исходатайствовать у Его величества милость, чтобы нам было позволено выезжать из дома на луга для прогулки, мы слышали, что там есть цветы, каких в нашем саду нет. И чтобы пускали к нам дружить жен офицеров, дабы развеять скуку без общества". И последняя ее просьба: 'Присылают нам из Петербурга корсеты, чепчики и токи, но мы их не употребляем для того, что ни мы, ни девки наши не знаем, как их надевать и носить. Сделайте милость, пришлите такого человека, который умел бы наряжать нас».
Да чтоб тебя три раза через коромысло! Мне только бабскими лифонами не хватало заниматься! У меня тут война, у меня люди в соломе с червями барахтаются! У меня на носу новая встреча с Румянцевым, которую патриарх организует! И чепчики с корсетами В Холмогоры я их отпустить не могу, пусть в Кремле аптекарские огороды разводят. Глядишь, у госпиталей лекарств прибавится.
Я в раздражении разорвал перфильевское письмо на мелкие клочки и отбросил их в сторону.
Глава 5
Солнце палило нещадно, превращая военный лагерь в раскаленную сковороду. Пыль, поднятая тысячами солдатских сапог, поршнями и прочей обувкой (до сих пор, несмотря на то, что мы захватили армейские подмосковные и смоленские склады, встречались и лапти), висела в воздухе рыжеватым маревом, оседая на мундирах, лицах, забиваясь в легкие. Я стоял под жиденьким навесом, сбитым из свежесрубленных березок, и наблюдал за учениями конных егерей. Не тех пеших егерей, коими командовал Чика, мой верный Ванечка Зарубин, «шлюзовой кровопускатель». А тех, кои принесут мне в будущем славу великого полководца. Любимые полки Наполеона. Авторитетный
товарищ! Кто-то поспорит?
Их молодой командир, бывшая правая рука Чики Зарубина, Митька Петров, сын Петра из тех, из беглых, Ивана непомнящих прямо-таки сиял от гордости, гоняя своих орлов по плацу. И было отчего за короткий срок из вчерашних мужиков, казаков и солдат-перебежчиков он сумел сколотить силу, способную на многое. Винтовальные карабины, дальнобойные, точные вот что делало их грозой для любого линейного построения и даже для кавалерии. Но карабин полдела. Лично мне нужен был стрелок от Бога.
Тимофей Иванович, окликнул я Подурова, тершего взмокший лоб цветастым платком. Донесли мне, что надысь в муромску полку стрельбища затеяли. Кто победил? Как фамилия?
Подуров нахмурил кустистые брови, усы свои густые пожевал и сделал вид, что припоминает.
Так точно, Ваше Императорское Величество. Вы ж его знаете. Ваш караульщик, Пименов, кажись, Арсений. Молодой совсем, а глаз алмаз. Никитин доложил. И в деле себя показал. Сказывают: под Вышним Волочком знамя вражеское добыл, за что по статуту положен ему Георгиевский крест! И персону нам твою сохранил
Нету у нас войны,Тимофей Иванович, если разобраться. Свара! Русский на русского пошел разве ж это война? За что тут орденами награждать? я поморщился, как от зубной боли. Сидела в сердце заноза, и никак от нее не избавиться. Обратился к Никитину, стоявшему за плечом. Вот его-то, Сеньку, мне и приведи,. Да побыстрее. И вели лучший штуцер винтовальный, тот, что с гравировкой, принести.
Минут через двадцать, не более, передо мной, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый Пименов. Не богатырь, но ладно скроенный, крепкий. Русые волосы выбились из-под зеленого егерского картуза-панамы, на скуластом лице здоровый румянец да капельки пота. Глаза светлые, цепкие, смотрят с любопытством и почтительным страхом. В руках теребит свою укороченную фузею, словно боится с ней расстаться.
Здрав будь, Арсений Пименов, молвил я, Слышал я о твоей меткости да удали молодецкой. Хвалят тебя командиры.
Сенька-Арсений вспыхнул до корней волос, но вытянулся во фрунт, как учили.
Рад стараться, Ваше Императорское Величество!
Я кивнул подбежавшему оружейнику, и тот с поклоном протянул мне карабин. Вынул его из чехла. Ох, хорош! Ложе из темного ореха, приклад удобный, ствол вороненый, а на стволе тонкая вязь золотой гравировки: «Ковалъ Царь Петръ Федоровичъ». Туляки прислали с оказией, решили, что не место такому оружию в музее.
Вот, Арсений, я протянул ему оружие. Прими от меня сей дар. Служи с ним верой и правдой. Заслужил.
Глаза у парня округлились, он неверяще посмотрел то на меня, то на карабин. Потом неуверенно протянул руки.
Да я, Ваше Величество Да чем же
Тем, что лучший ты, Сенька, я хлопнул его по плечу. И делами своими сие доказал. А ну-ка, покажи, на что горазд. Вон, видишь, березка одинокая у оврага? Шагов триста будет, не меньше. Сумеешь в ствол попасть?