Третий и последний ее выход был связан с трагическим происшествием, и можно сказать, что это был едва ли не первый сигнал на ее долгом пути к полной физической немощи. В 1980 году, в субботу, она упала в ванной. Одна в квартире, позвать на помощь было некого. Тогда она стянула на себя душевую занавеску; потом, заснув в таком неприятном и несуразном одеяле, провела ночь на полу, не в силах добраться до телефона. На следующее утро друг, Луи Бозон, нашел ее там и отнес в постель. Ключ от квартиры был всего у нескольких человек: естественно, у меня; у Эдди Маруани, импресарио Марлен; еще у троих или четверых соседей, на которых можно было положиться. Потом Бозон позвонил дочери звезды, Марии, которая выбрала, в какую клинику отвезти ее завтра. Когда приехала я, он попросил меня вызвать машину «скорой помощи», чтобы отвезти ее в специальную больницу. Перевозить Марлен Дитрих, однако, оказалось делом непростым. Простертая на носилках, она потребовала свою норковую шубу; я набросила ее сверху; потом санитар сказал, что носилки никак не проходят в лифт. И он взял ее на руки; еще и захотел ее фотографию. И получил ее. Наконец мы выехали через гараж на заднем дворе, чтобы никто не смог увидеть Марлен Дитрих, Блистательнейшую, распластанной на носилках, вступившей в борьбу с двумя нашими извечными врагами старостью и смертью.
2. Марлен Дитрих штрихи к портрету
Что и говорить, Марлен Дитрих тоже отнюдь не была исключением из этого правила. Как бы ни было велико снедавшее ее желание сохранить и приумножить легенду о самой себе (каковую в душе публики породила ее необыкновенная личность и ни чуда, ни случая в этом нет), это не мешало ей быть настоящей пруссачкой. Не будем забывать, что она и от нацистов не бежала. Просто уехала из Германии в 1930 году, чтобы разрекламировать в Америке прокат «Голубого ангела». Мой муж, Ален Боске, говаривал обо мне и о Марлен: «Как истые американки, они понимали друг друга безо всякой истеричности, на скромных, но точных основах, на равных».
Вот превосходное определение сути работы с Марлен Дитрих и со мной тоже! С Марлен бесполезны всякие «если бы да кабы»; она хоть и жила в той реальности, которую сама для себя создала, да эта реальность все же была напрочь лишена мечтаний и иллюзий. Она держалась строго, дисциплинированно, с чисто немецкой волей, в полном соответствии с тем, как мы представляем себе этот народ, в котором встречаются, впрочем, и оригиналы, и создания взбалмошные. Но от стереотипов никуда не уйдешь. Уж она-то была пруссачкой до мозга костей. Так, она казалась мне фанатичкой аккуратности, что, конечно, свойственно не только жителям Пруссии, и все-таки она ежемесячно делала то, что другие предпринимают раз в год: весенняя уборка, например, у нее проходила раз в месяц! Ее шкафы являли настоящий образец порядка: каждая вещь на своем месте, то есть там, куда решила ее поместить сама Марлен. Полы были вымыты так чисто, что хотелось просто разложить на них продукты, чтобы потом их съесть. Огромные зеленые растения в гостиной размещались у большой застекленной двери, сквозь которую сияло солнце. Их листья раз в неделю мыли пивом, землю посыпали питательными удобрениями. В большинстве случаев Марлен была неуступчивой. Ален Боске замечал: «Воля стала для нее второй натурой, и эта воля была такой неистовой и не допускавшей никаких возражений, что мне никогда не приходилось встречать ничего похожего С каждым днем она все упорней отказывалась видеться с теми, кто знавал ее в юности и в пору ее блеска. От ворот поворот получили лучшие друзья. Самое большее, что она им позволяла, это звонить ей, но о свидании и речи быть не могло Мы шли к настоящей и бескомпромиссной дружбе Каждый поцелуй был словно поцелуй прокаженного, и каждая ласка напоминала о последнем вздохе»
Я была практически
единственной, кто видел ее все эти пятнадцать лет, за вычетом тех дней, когда мы ссорились. Об этом я еще расскажу. Неумолимая, лишенная сострадания ко всем, начиная с самой себя, она без всякого сюсюканья и романтизма, ничего не боясь, словно скальпелем препарировала великих звезд своего времени, утверждая, что в жизни ей пришлось иметь дело с людьми, не имевшими ни обаяния, ни оригинальности. О Гэри Купере она сказала: «Не был он ни умен, ни образован. Ничего в нем не было, одна сплошная суетность». О других, таких знаменитостях, как Мирна Лой и Вероника Лэйк: «Они были дамы воспитанные и банальные. Ни одна из них не похожа была на те роли, которые им всегда доставались. Тайна была сыграна, а не пережита». Она создала собственный мир, раз и навсегда определив его границы. Другие могли выходить за них. Она нет. Так, вначале, когда она еще только приступила к написанию своих мемуаров, она послала Марго Лион, жившей в Париже, страницы, в которых говорилось о ее берлинских театральных работах еще до того, как ее открыл фон Штернберг. Марлен и Марго однажды вместе выступали на сцене. Увы, Марго плохо восприняла это! Она не согласилась с тем, как излагала события Дитрих. И оп-ля! Да пусть убирается к черту эта Марго Лион. Больше у них никогда не было никаких отношений. Марлен не переставая злословила насчет Греты Гарбо. Ее привело в восторг суждение моего мужа: «Гарбо это потеря, а вы, Марлен, это миф».