все отвечала. Чаше всего просили фотографии, которые Марлен охотно посылала с дарственной надписью. У меня самой есть впечатляющее собрание ее фотографий всевозможных размеров; на них Марлен Дитрих в самых нежных выражениях расписывает, как любит и меня, и моего мужа. Эти снимки ее обворожительного лица не могут заменить ее саму, однако я свято храню их как свидетельства нашей взаимной привязанности. Когда я пришла к ней в первый раз, мы сразу прошли в гостиную. Часть огромной комнаты занимали два больших рояля; под ними лежали вещи, которые она возила с собой во всевозможные турне, чемоданы, сумки, набитые бумагами папки с наклеенными на них этикетками чтобы не запутаться. Какого цвета стены, разобрать было невозможно: все они были обклеены бесчисленными фотографиями, письмами, копиями контрактов, партитурами, испещренными нотными значками, текстами песен или еще всякой всячиной, за которой ничего не было видно вовсе. Были тут и фотографии друзей, ее дочери, а больше всех Жана Габена, который теперь-то уж сподобился считаться мужчиной ее жизни. Марлен принялась меня расспрашивать, а я, хоть и не страдаю чрезмерной застенчивостью, смутилась. Меня смущала эта необыкновенная женщина, которая в беседе не преминула показать свои прекрасные руки. Кстати, она, превратившая в кинозвезду простую сигарету, больше не курила. На ее руках не было пятен. Вдруг нас прервал телефонный звонок. Она нетвердым шагом пошла к аппарату. Потом я узнала, что у нее было два несчастных случая на сцене и она перенесла операцию на бедре, но тогда я не могла и вообразить, что под конец жизни она даже не сможет вставать. Звонили из Нью-Йорка; это была ее дочь, Мария Рива, мать четверых ее внуков. Я все поняла, поскольку знала немецкий, о чем Марлен не догадывалась и начала разговаривать с дочерью на родном языке. Потому она и позволила себе отзываться обо мне безо всякого стеснения. Впрочем, ничего плохого она не сказала. Потом она вернулась и попросила меня прийти к ней завтра. Я так и сделала.
Дверь мне открыла уже не женщина в брюках на Марлен было коротенькое домашнее платье, открывавшее ее восхитительные ноги. Она дала мне некоторые инструкции по работе: напечатать кое-какие тексты, сделать фотокопии бумаг, потом сказала, что приготовила мне перекусить. Кухня была одной из ее настоящих страстей. Увы! Я имела неосторожность признаться ей, что люблю артишоки, их она и приготовила. Говорю «увы», потому что всю неделю она только артишоками меня и кормила. Это уж слишком! Сама она не ела, но стояла и словно бы следила за тем, хороший ли у меня аппетит. Я говорила себе, что она проверяет мои манеры, хочет удостовериться, что я могу вести себя «как положено в хорошем обществе». Я все больше смущалась и в конце концов сказала, что могу теперь приходить только во второй половине дня. Она уже тогда вела жизнь почти совершенно затворническую, при таком распорядке ей нетрудно было писать каждый день по нескольку страниц мемуаров. Она никогда не выходила на улицу; за пятнадцать лет покидала дом всего трижды! В первый раз это случилось в 1978: она поехала в Швейцарию, чтобы пройти омолаживающий курс лечения профессора Нианса в клинике «Прери». С ней был друг по имени Маю, костюмер, который жил в Швеции и работал с Бергманом. Курс прошел успешно и очень улучшил состояние Марлен. Она, как всегда, нуждалась в деньгах, и вот согласилась сыграть маленькую роль в фильме «Прекрасный жиголо, несчастный жиголо», за которую ей хорошо заплатили. Там она пела своим нестареющим голосом и с тех пор больше не снималась в кино. Всю жизнь она подписывала контракты, не вдаваясь в подробности, и деньги расходовались задолго до того, как попадали к ней. Фильм снимали в Берлине, но Марлен добилась, чтобы ее сцены снимались на Булонской студии под Парижем. Это был ее второй выход. Она была не одна: ее дочь Мария Рива оказалась тут как тут, как всегда, когда появлялась возможность подзаработать немножко денег на Марлен. Мария Рива называла себя актрисой. Что ж тут скажешь каждому ясно, что значит быть актрисой, если ты дочь Марлен Дитрих! Тем более что красотой матери она не отличалась. Но я в те годы хорошо к ней относилась. Думаю, мне было ее немного жаль. Мало-помалу жалость сменилась раздражением и враждебностью к этому я еще вернусь. Кто видел «Прекрасного жиголо», едва ли многое вспомнит из этого фильма; разве что Марлен с лицом, прикрытым вуалеткой. В который раз всем стало понятно, какой у нее волшебный голос. Марлен не видела фильма, вместо нее его посмотрела я; это был плохой фильм, в котором смотреть стоило только на великую актрису. Я сказала об этом ей, и мне показалось, что она выслушала с очень большой радостью. Это было в 1978-м.
Бывало и такое, что она подавала мне завтрак и пела «Прекрасного
жиголо» только для меня одной. Несмотря на возросшую близость и фамильярность повседневных отношений, я так и не привыкла к тому, что одна из самых величайших звезд всего мира запросто дает частное представление, только чтобы доставить удовольствие подруге. И я будто сейчас вижу ее чуть медлительную из-за операции на бедре грациозность, когда она, напевая, кружилась у кухонной двери, словно на сцене среди декораций.