Теперь
я стоял на распутье. Попытка собственного прочтения «Слова» не удалась, и я понимал Белинского, сожалевшего, что читать «Слово» можно только отрывками, потому что многие места в нём искажены писцами до бессмыслицы, а другие для нас темны и непонятны. Обращение к работам предшественников открыло для меня многое, но жажды не утолило. Чем увереннее я чувствовал себя в мире литературных, философских, исторических и эстетических представлений домонгольской Руси, тем меньше доверия вызывали у меня исправления и перестановки в тексте «Слова». Между тем и в исправлениях и в перестановках у каждого исследователя была своя логика. Полемика с Мазоном, а потом с А.А. Зиминым вызвала к жизни фундаментальные труды Б.А. Рыбакова, В.П. Адриановой-Перетц, Д.С. Лихачёва, А.Н. Робинсона и многих других учёных, резко двинувших вперёд не только «слововедение», но и соответствующие отрасли науки. Я читал их, соглашался с их аргументами, с их системами доказательств, пытающихся сгладить, примирить противоречия, содержащиеся в тексте «Слова», но видел, что всё не так бесспорно, как хотелось бы.
Невольно возникал вопрос: может быть, скептики в чём-то правы? Надо было попытаться встать на их позицию, проникнуться их идеями, чтобы их глазами увидеть текст древнерусского памятника. А для этого нужно было идти к Зимину. И бередить его раны?
Но всё оказалось проще, чем я полагал. Вопреки уверениям «хорошо информированных людей», что напечатано только обсуждение концепции, к моменту нашего разговора опубликованными в разных журналах оказались все основные положения Зимина, а итоговая работа была напечатана в одном из номеров журнала «Вопросы литературы» за 1967 год. Были напечатаны статьи о взаимоотношении «Слова» с летописями, о месте приписки к псковскому Апостолу 1307 года и «Слове», об отношении «Слова» к «Задонщине» и о самой «Задонщине»; была опубликована реконструкция Зимина протографа «Задонщины» и его статья о связях «Слова» с фольклором, а так же о тюркизмах, встречающихся в древнерусской поэме.
С трепетом неофита я приступил к изучению итоговой работы человека, знания и опыт которого не мог не уважать. Но чем дальше я читал, тем больше ощущал чувство досады. То ли здесь было далеко не всё сказано, что хотел сказать автор, то ли я чего-то недопонимал. А между тем в разговоре Зимин подтвердил, что статья напечатана «буква в букву», как он дал её в редакцию.
В основу его гипотезы была положена мысль А.Мазона, что не «Слово» оказало влияние на «Задонщину», а, наоборот, по образцу «Задонщины» было создано «Слово». Роковую роль при этом сыграло страстное стремление многих исследователей во что бы то ни стало доказать, что «Слово» народно, стало быть, фольклорно, исполнялось и передавалось от певца к певцу, из уст в уста. Таким был ещё недавно «этикет эпохи», хотя уже в 1948 году И.П. Ерёмин подчёркивал ложность мысли, что только фольклорное народно. В самом деле, при таком допущении вся наша разнообразная и богатая литература оказывалась не народной, а вместе с ней Пушкин, Некрасов, Тургенев, Лев Николаевич Толстой и вплоть до сегодняшнего дня!
Но, повторяю, такова было тогда мода, а с точки зрения моды Краткая редакция «Задонщины» представлялась наиболее фольклорной. Отсюда Зимин делал естественный вывод: Краткая редакция источник «Сказания о Мамаевом побоище», а «Сказание» источник Пространной редакции «Задонщины». Поскольку же устное происхождение «Задонщины» делает невозможным считать «Слово» её источником, то, полагал Зимин, автор «Слова о полку Игореве» имел в своём распоряжении «Задонщину» Пространной редакции
Текстологические доказательства оказывались весьма убедительны. Всех исследователей «Слова» поражало, что Ярославна, оплакивая плен Игоря, забывает о сыновьях. (5, 197) Объяснить это пытались тем, что Владимир Игоревич для Ярославны пасынок. Но такой серьёзный историк, как А.В. Соловьёв, в одной из своих работ довольно убедительно показал, что Ефросиния (?) Ярославна, дочь Ярослава Владимировича галицкого, была первой и единственной женой Игоря Святославича, так что забвение матерью сына ничем не оправдано. Зимин нашёл этому объяснение. По его мнению, образцом для плача Ярославны послужил плач вдов по мужьям в «Задонщине», где отсутствие упоминания сыновей вполне уместно. Здесь присутствовала логика, против которой было трудно что-либо возразить.
Столь же естественно в «Задонщине» звучит обращение Пересвета к князю Дмитрию «лутчи бы нам потятым быть, нежели полоненым от поганых татар», что может быть понято как «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Действительно,
иного выбора у героев Куликовской битвы не было. Наоборот, подобная дилемма в устах Игоря, которого гнала в степь алчность, а не чувство свободы, вызывает только удивление.
Не менее острыми были наблюдения Зимина над взаимоотношением «Слова» с ранними списками летописей Ипатьевской и Кёнигсбергской. В Ипатьевской летописи и в «Слове» совпадает не только фактическая основа рассказа, но даже композиция с её неожиданными переходами от Игоря к Святославу киевскому, затем в Переяславль и, наконец, снова к Игорю. По наблюдениям Зимина, с Ипатьевской летописью совпадает весь комплекс исторических сведений автора «Слова». В ней мы находим сказание о Редеде и Мстиславе, а упоминание под 1185 годом о шурине Игоря Владимире Ярославиче галицком объясняет именование Ярославны по одному отчеству, без имени. И плачет она на стенах Путивля только потому, что под 1183 годом летопись сообщает о приезде Владимира галицкого к своему зятю Игорю именно в Путивль.