Шарукан рассказал, что Игнациус такое проделывал не впервые. Бывало, и про торговые караваны русских лодок со слабой охраной предупреждал. И о том, что князья с дружинами своими на восход или на полночь отправились. И не было заметно, чтобы рассказ этот доставлял ему удовольствие. От дедо́в же, что от Ставра, что от Юрия, и вовсе можно было, наверное, лучину поджигать.
Пойдём, добрый сосед, по городу пройдёмся. Нам по-прежнему много о чём есть поговорить. Рома, Глеб, пойдём тоже. А ты, Ставр, помнишь ли, где в первый раз встретились? Подходи с людьми
верными, ближними. Сказку послушаете
Напряжённый старик лишь кивнул коротко, давая понять, что понял и будет.
По городу шли неторопливо. Народу было мало, утро, кто делами занят, кто в храм к обедне пошёл. Я только сейчас понял с удивлением, что всю свою долгую жизнь ошибался, считая, что раз обедня, то и служить её должны после полудня. На деле же литургия начиналась утром и длилась часа полтора-два по ощущениям. Часов, чтоб их проверить, в одиннадцатом веке на Руси не было. Счастливые люди как-то справлялись и без них, по Солнышку жили.
Хан молчал, как и сыновья, шагавшие следом. От Вара с Немым тоже ожидать лишней общительности не стоило, как и всегда.
Всеслав, начал было кочевой вождь, но князь поднял руку, прервав его.
Погоди, Шарукан. Ясно, что ромеи играли грязно. Что с вами им выгоднее было торговать и подманивать-приручать, как ловчих соколов. Ошибёшься и ищи вас потом по всей Степи, как ветра в поле. Мы же привыкли на своей земле жить, хлеб растить, детей. Богатые края, много кому глаз слепит чужое добро. А у греков да латинян заведено так, чтоб одних с другими стравить, а потом самим поживиться да руки погреть. Ох, удивятся они, когда наш с тобой уговор в полную силу вступит. Наплачутся, во́роны. Кто жив останется. Но об том после. Ты мне вот что скажи. Говорят, далеко на востоке, за Степью и высокими горами, народ живёт издавна, волосом чёрен, кожей жёлт, с лица на вас похож. В науках и торговле сведущ, и тайн у них много. Что вот те нити шёлковые, какими, сам видел, живых людей шить довелось. Их же, говорят, с каких-то гусениц снимают. Но берегут секрет тот страшно, никому чужому и глянуть не дают.
Я слышал от людей про империю Сун и её тайны, кивнул хан с явным интересом.
Есть у них и другой секрет. Поднесут искру малую к трубке из дерева, что у них бамбук зовётся, и вылетает из той трубки пламя да гром, далеко. А ещё, бывает, в небо ночью нацелят, запа́лят и дивные огни да цветы жёлто-алые в том небе расцветают под жуткий грохот.
И об этой диковине слыхал, он даже с шага сбился. А к чему рассказ твой?
К тому, что, доведись твоим людям случайно найти и привезти мне того, кто секрет этих небесных цветов знает, я бы за этого человека очень многое отдал. В каждой юрте на золоте бы ели твои люди, задумчиво произнёс Всеслав, глядя на поднимавшуюся впереди к небу громадину Софийского собора.
Я услышал тебя, добрый сосед, прикрыл глаза, легко кивнув, хан. И заметно задумался. Как и шедший чуть позади него ровно с таким же видом Байгар.
Пропорции, в которых требовалось смешивать селитру, серу и угольную пыль я помнил с детских лет. Знал это теперь и князь. А вот соседям, даже добрым, знать об этом пока не следовало.
Нарядный народ выходил из храма, но по домам разбегаться не спешил. В разных местах островками собирались люди возле тех самых болтливых баб и мужиков, что нагнал в прошлый раз Гнат. И как только он всё успевал? И со «СМИ» поработать, и с разведкой степной, и ночные «расшифровки переговоров» наших гостей изучить. И, как говорится, «в целом», судя по тому, как заливисто хохотала давешняя блондинка, которой он походя по-хозяйски звонко хлопнул по заднице. Богатырь, что и говорить.
Всеслав поднялся на ступени, кивнув врио митрополита, отцу Ивану, как тот представился сам. Он был родом откуда-то с южных берегов Ладоги. Всю молодость отгулял не то с дружиной, не то с ватагой единомышленников, не упоминая имени князя, чей стяг носила та дружина, если это всё-таки была она. Хотя, по взгляду, осанке и разговору вполне можно было бы предположить, что князем или атаманом был он сам. Или компания была из товарищей старых, былинно-сказочных, где каждый ратник стоил по меньшей мере десятка нынешних. Батюшка был харизматичен: не имел двух пальцев на левой руке, зато имел три очень неприятных шрама на лице, походку профессионального моряка и нос не самого удачливого боксёра, от чего говорил довольно странно гулко-гнусаво. Но удивительно лаконично и точно. Он служил в старейшей здешней церкви, где покоились мощи Владимира Святославича, который в моё время, кажется, был причислен к лику святых. В это нет. Слишком сильна́ была память о событиях, с которых ещё и ста лет не минуло. Отца Ивана после одной из очередных заварух поставили на ноги монахи одного из старых и, так скажем, не ангажированных греческих монастырей. Он долго, пока лечился и проходил реабилитацию, спорил с ними о Писании и ценностях, о применимости христианских святых идей в насквозь грешном мире. Тамошние старцы восхищались живым умом дотошного руса и страшились его странной логики, которая, случалось, разбивала с беспощадной методичностью, как в бое на мечах, «незыблемые постулаты веры». Кончилось дело тем,